Адальберт Штифтер - Лесная тропа

С этими словами она встала и вышла на кухню.

Когда обед был готов и подан, они втроем сели за стол, за которым уже давно не сидели вместе.

После обеда Виктор пошел побродить по окрестностям и посетил те места, которые знал и любил с детства. А Ганна бегала по всему дому и делала все невпопад.

Вечером после ужина, когда Виктор собрался спать, мать со свечой в руке пошла с ним, она проводила его в прежнюю спальню; он увидел, что все-все там было по-старому, а тогда, уходя из дому, он так живо представил себе, как все в ней изменится. Даже упакованные им сундук и ящики стояли на том же месте.

— Видишь, мы все оставили, как было, — сказала мать, — это дядя написал, чтобы мы ничего не отсылали, так как он еще не уверен, как сложится твоя судьба. А теперь, Виктор, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, матушка.

Когда она ушла, он опять, как бывало, стал смотреть в окно на темные кусты и на журчащую воду, в которой отражались звезды. И, лежа в постели, он все еще слышал журчанье воды, которое так часто слышал по вечерам в пору детства и юности.

Если нам будет позволено прибавить еще какие-нибудь черты к портрету юноши, нарисованному нами в предыдущих главах, мы скажем следующее.

Глубокой осенью, после того как было готово все, о чем позаботилась мать, снаряжая Виктора в дорогу, после того как было выяснено, что могло послужить для будущего блага юноши, — глубокой осенью того же года опять наступил час расставанья, но на этот раз прощание было не столь грустным, как тогда, потому что теперь расставались, как говорится, не на всю жизнь, а только на короткое время, после же этого короткого времени должна была наступить долгая, прекрасная, счастливая пора.

Ганна всей душой хотела рука об руку с Виктором вступить в эту счастливую пору, об этом свидетельствовали радостные горячие поцелуи, которыми она осыпала Виктора, когда прощалась с ним наедине и он крепко, с сердечной болью прижал ее к груди и, казалось, не мог от нее оторваться. Во время этого прощания, сулящего в будущем столько счастья, оба — и родная дочь, и приемный сын — тем не менее проливали такие обильные слезы, словно разлучались навеки, словно сердце у них разрывалось на части, словно навсегда отнималась у них надежда свидеться вновь.

Зато мать переживала тихую радость. На прощание она благословила сына, и все время ее не оставляла мысль о том, как наградил ее на старости лет господь бог за то малое добро, которое она, хоть и хотела, но не всегда могла сделать, да, наградил, наградил не по заслугам.

После отъезда Виктора в долине и в доме снова потекла та же тихая, скромная жизнь, что и всегда. Мать в простоте душевной занималась домашними делами, пеклась обо всем, творила, где могла, добро и старалась создать уют и довольство для предстоящей в недалеком будущем жизни. Ганна была покорной дочерью, она не выходила из воли матери и с душевным волнением и трепетом ждала, что принесет ей будущее.

По истечении четырех лет, когда выросла уже внушительная стопка писем, посланных из чужих стран и написанных знакомым дорогим почерком, прибыл и сам их отправитель, а письма прекратились. За время отсутствия Виктор так изменился, что даже его приемная мать удивилась, — она была поражена, что юноша, почти еще мальчик, за короткий срок превратился в мужчину. Он вырос умственно и духовно, но доброе сердце, которое вложила в него она, осталось неизменным, все тем же детски мягким и нетронутым, как и в раннем детстве, все тем же, какое она дала ему, какое взлелеяла в нем; да, сердце свое она могла ему дать, но стойкость, необходимую мужчине, суровость, которую требует жизнь, этого дать ему она не могла. Ганна не заметила в Викторе никакой перемены, потому что с детства привыкла считать его более ловким и сильным, чем она. Но то, что она сама человек доброй, простой, большой души, которого не склонить на зло, как не заставить реку течь вспять, этого она не знала, так как предполагала, что доброта — общее достояние людей.

Прошло немного времени, и перед алтарем сочетались браком Виктор и Ганна — двое любящих, как две капли воды похожие на двух других влюбленных; с какой радостью стояли бы в свое время те двое перед этим же алтарем, но несчастье и собственная вина разлучили их, и всю свою жизнь они сокрушались об этом.

Те друзья, которые однажды отмечали день рождения Фердинанда веселой прогулкой, присутствовали на свадьбе Виктора с Ганной. Был там и опекун с супругой, и Розина, тоже уже вышедшая замуж, и Розинины и Ганнины подружки, и другие гости.

По окончании празднества Виктор с молодой женой совершили торжественный въезд в свое именье. Мать не поехала с ними; она сказала, что посмотрит, как еще сложатся обстоятельства.

Дядя, несмотря на просьбы Виктора, который сам поехал к нему, не был на свадьбе племянника. Он сидел в одиночестве у себя на острове, потому что, как он однажды сказал, было уже поздно, слишком поздно, а раз упущенное потом не наверстать.

Если бы применить к нему сравнение с бесплодной смоковницей, то, пожалуй, было бы позволено сказать: добрый, милосердный и мудрый садовник не бросил в огонь дерево, не приносящее плодов, он каждую весну смотрит на распускающуюся листву и предоставляет дереву зеленеть, но постепенно листьев становится все меньше и меньше, и в конце концов останутся только сухие ветви. Тогда дерево уберут из сада и на его место посадят другое. Вокруг будут всходить и цвести другие растения, но ни одно из них не сможет сказать, что оно проросло из его семени; если же оно принесет сладкие плоды, то обязано этим будет не ему. Солнце сияет во все времена, и голубое небо улыбается из тысячелетия в тысячелетие, и земля одевается в свой старый зеленый убор, и долгая цепь поколений нисходит до самого младшего своего отпрыска. Но он, как бесплодная смоковница, выкорчеван из этой цепи, потому что за свое существование не вылепил ни одного своего подобия, потому что его ростков нет в потоке времен. Если он и оставил другие следы, то они будут стерты, как стирается все на земле, и если в конце концов все потонет в океане времен, даже самое великое и самое радостное, то он потонет еще раньше, потому что вокруг него все уже пришло в упадок, хотя он еще дышит и живет.

1844

У меня есть друг, и хотя у нас не в обычае рассказывать случаи из жизни людей ныне здравствующих, он, должно быть, имея в виду пользу и благо таких же чудаков, каким до недавнего времени был сам, позволил мне поведать об одном таком событии, дабы и они извлекли из него урок, какой извлек он.

Друг мой, — назовем его Тибуриусом Кнайтом, — слывет ныне обладателем милейшего загородного дома, какой только можно представить себе в этой части света. У него превосходнейшие цветы и отличнейшие фруктовые деревья, наипрекраснейшая жена из всех когда-либо ступавших по земле; и живет он в своем загородном доме из года в год, соседи дарят его любовью, лицо у него словно ясное солнышко, и лет ему от роду двадцать шесть, хотя совсем недавно никто ему меньше сорока не давал.