Арчибальд Кронин - Юные годы

В мае грянул поздний мороз; за ним наступила оттепель, и все раскисло. Однако как-то вечером, недели за две до Праздника ремесел, шлепая домой с завода по грязи и талому снегу, я заметил, что на живой изгороди появились почки, да и во мне просыпалась весна. Алисон вернулась, и мы уговорились съездить в Арденкейпл в Праздник ремесел, который был уже не за горами; я с превеликим нетерпением ждал этого дня.

Когда я вернулся домой и вошел в кухню, я сразу почувствовал: что-то произошло. Бабушка сидела у стола с решительным видом, а папа, поглаживая старушку по плечу, старался ее утихомирить.

— Ужин возьми сам, Роберт. — Он выпрямился и с многозначительным видом уныло посмотрел на меня. — Софи ушла.

Новость эта отнюдь не поразила меня. Я положил свою коробочку из-под завтрака, вымылся в чуланчике и вернулся. Когда я стал вынимать из духовки ужин, бабушка обернулась ко мне и запричитала:

— И это после всего, что я для нее сделала! Уйти без всякого предупреждения. Нет, просто уму непостижимо.

— Мы кого-нибудь подыщем рано или поздно, — мягко заметил папа. — В конце концов она была очень неэкономна… и столько ела.

— Но я одна не справлюсь с хозяйством, — протестовала бабушка.

— Мы с Роби постараемся облегчить ваш труд. — Папа наигранно улыбнулся: это была препротивная улыбка. — Я, например, вполне могу убирать свою кровать. Вообще я даже люблю хозяйничать.

Насколько я понимал, втайне он был бесконечно рад, что избавился от расходов на содержание прислуги, и теперь уж постарается подольше не нанимать другую.

Покончив с едой, я решил угодить старушке и по дороге к себе занести дедушке хлеб с сыром и какао. Когда, повернув ручку двери, я вошел к нему с подносом, он сидел у догоравшего камина, накинув на плечи пальто.

— Спасибо, Роберт. — Тон у него был мягкий, спокойный. — А где Софи?

— Ушла. — Я поставил перед ним поднос. — И даже никого не предупредила.

— Ну и ну! — Он взглянул на меня удивленно, даже слегка обиженно. — Ты меня поразил. Такие нынче люди пошли, что никогда заранее не знаешь, чего от них можно ждать.

— Все-таки это досадно.

— Да, конечно, — согласился он. — Должен сказать, мне эта девушка нравилась. Такая молодая и исполнительная.

Приятно было видеть дедушку таким собранным и благоразумным, это был один из тех благословенных периодов, когда к нему возвращалась былая рассудительность и спокойствие. Он показался мне сегодня каким-то хрупким, даже немножко больным; я постоял возле него, а он, обмакнув хлеб в какао, медленно принялся его жевать.

— Как ваша нога? — спросил я. В последнее время он стал волочить левую ногу.

— Отлично, отлично. Это растяжение. У меня могучее здоровье, Роберт.

На следующее утро на заводе я заметил, что Голт, отец Софи, с каким-то странным видом наблюдает за мной. Мы работали над новым генератором, и он все время старался держаться поближе ко мне — то подходил взять гаечный ключ, то напильник. Улучив минуту, когда Джейми был на другом конце цеха, он сказал:

— Я хотел бы потолковать с тобой после работы.

Я с отвращением посмотрел на его испитое небритое лицо, на котором тускло поблескивали бесцветные глазки.

— О чем это?

— Я тебе после скажу. Встретимся в баре у Фиттерса.

Прежде чем я успел отказаться, появился Джейми, и Голт отошел. Слова Голта удивили и взволновали меня. Чего ему от меня нужно? Про себя я решил, что никуда не пойду. Однако в пять минут седьмого, подстрекаемый тревогой и любопытством, я зашел в бар, находившийся как раз напротив заводских ворот; Голт уже сидел у маленького столика в углу длинной комнаты, усыпанной опилками, почти пустой и едва освещенной.

Когда он увидел меня, лицо его расплылось в улыбке.

— Что пить будешь?

Я сухо мотнул головой.

— Мне некогда. О чем ты хочешь со мной говорить?

— Я сначала выпью глоточек. — Он заказал виски и, когда ему принесли стакан, сказал: — Так разговор у нас будет насчет Софи.

Я вспыхнул от возмущения.

— Мне до нее дела нет.

— Может, и нет. — Он, не торопясь, потягивал виски и внимательно оглядывал меня. — Хорошенький скандальчик получится, если эта история всплывет наружу.

У меня было такое ощущение, точно он окатил меня холодной водой. Я был потрясен, смущен — не стану отрицать, от робости у меня по спине пошел холодок.

Голт кивком указал на стул, стоявший рядом.

— Садись, не будь таким гордым. Подожди, я еще глоточек выпью. — Он помолчал и снова оглядел меня своими маленькими неприятными глазками. — Не возражаешь?

— Пей, если тебе угодно, — пробормотал я.

— Твое здоровье, — сказал он, когда ему во второй раз подали виски.

А через полчаса я шел по Драмбакской дороге — бледный, крепко сжав губы, кипя от ярости и боли. На молодых каштанах уже раскрывались листочки, но я ничего не замечал. Добравшись до дома, я поднялся в комнату дедушки, захлопнул за собой дверь и повернулся к нему. Как только я вошел, он встал, держа в руке письмо.

— Посмотри-ка, Роби! — Голос у него был взволнованный и довольный. — Утешительная премия в последнем туре. Набор цветных карандашей и «Добрые деяния» в одном томе.

— А подите вы со своими «Добрыми деяниями»! — Я был так возмущен, что оттолкнул его: книги и бумаги полетели на пол.

Ничего не понимая, он уставился на меня.

— Что случилось?

— Не притворяйтесь, будто не знаете. — Скорее от горя, чем от ярости, я говорил глухим басовитым шепотом. — И это после всех ваших обещаний… да еще когда у меня собственных бед не оберешься… О господи, это уже последняя капля.

— Ничего не понимаю. — У него затряслась голова.

— Тогда подумайте хорошенько. — Я наклонился и тряхнул его. — Подумайте, почему ушла Софи.

Он повторил мои слова, глядя на меня пустым, бессмысленным взглядом. Потом вдруг словно прозрел. Он перестал трястись, и на лице его появилось новое выражение — не удивления, а чуть ли не святости, и он поднял правую руку, подобно Моисею, приказывающему источнику забить из скалы.

— Роберт, клянусь тебе, мы всегда были большими друзьями. И ничем больше. Ничем.

— В самом деле?! — Я задыхался от негодования. — И вы хотите, чтобы я вам поверил… вам, записному волоките. — Он с виноватым видом смотрел на меня. — Вы попали в такую передрягу, что теперь и не выпутаетесь. А я умываю руки.

Я повернулся и вышел из комнаты, а он, до смерти перепуганный, остался у камина. За ужином я не раздумывал, чем может кончиться свалившаяся на меня напасть; это казалось мне то сущим пустяком, то страшной бедой. Я мрачно раздумывал над тем, не совершил ли я глупости, умиротворяя Голта… я ведь, собственно говоря, подкупил его, заплатив за его виски. Это уже само по себе было признанием вины. Однако если бы я занял более твердую позицию, еще не известно, как бы он себя повел. До чего же я был несчастен! Я мечтал о любви, как о чем-то несущем свет и тепло, а жизнь насмеялась надо мной и послала вот это — низменное и позорное.