Эптон Синклер - Между двух миров

Английские государственные деятели, самые консервативные в мире, с ужасом взирали на происходящее. Даунинг-стрит недвусмысленно порицала французов за вторжение в Рур, и союз, казалось, трещал по всем швам. Франция была изолирована на континенте, если не считать Польши, а сэр Альфред Помрой-Нилсон и его друзья большей частью не принимали ее в расчет. Они полагали, что Пуанкаре ведет страну прямым путем к гибели. Франция попросту не обладала достаточными людскими и материальными ресурсами, чтобы господствовать в Европе; старая причина для тревоги, которая так бесила Клемансо, — а именно, что немцев на двадцать миллионов больше, чем французов, — не была ведь устранена, и занятие Рура ничего не изменило. Даже самые свирепые французские патриоты не предлагали уморить насмерть население Рура.

Так странно было, покинув Англию, где все дышало спокойствием и благоразумием, очутиться через несколько часов в краю Сены и Уазы и провести вечер в обществе сторонника Пуанкаре, одного из столпов националистической партии. Дени де Брюин ликовал, полагая, что Германия будет, наконец, поставлена на колени. Союзники все вместе проиграли мир, а Франция в одиночку его выиграет! Наследственный враг будет разоружен, репарации уплачены, версальский договор принудительно осуществлен.

Зная, что спорить бесполезно, Ланни по мере сил помалкивал; но Дени было известно, что его молодой гость недавно был в Германии, и он не мог удержаться от расспросов. Правда ли, что немцы припрятали большое количество оружия, и когда агенты союзников находили и уничтожали склады, их подвергали оскорблениям, иногда даже избивали? Да, Ланни пришлось признать, что это правда; он слышал о тысячах винтовок, загромождавших подвалы монастырей в католическом Мюнхене; но он вынужден был прибавить, что не понимает, каким образом французы отнимут это оружие, если только не вторгнутся в страну, а разве сорок миллионов человек располагают достаточной военной силой, чтобы оккупировать и держать в повиновении страну с населением в шестьдесят миллионов? И если французы решатся на это, поднимут ли они бремя издержек, или им грозит банкротство? Возможно ли управлять современной промышленностью насильно — будь то в Руре, или в другом месте?

Все это были вопросы, которые могли смутить любого капиталиста; и было вполне естественно досадовать на юношу, «назойливо напоминавшего обо всех этих неприятных фактах. Ланни рад был, что провел только одну ночь в Шато-де-Брюин, рад был, вероятно, и его хозяин.

Ланни, увозя свою возлюбленную в Жуан-ле-Пэн, увез с собой и неприятное сознание, что она тоже националистка; она верила всему, что муж рассказывал ей о Франции и остальном мире.

Бесполезно было пытаться изменить ее взгляды; Ланни делал такие попытки и открыл, что причиняет ей огорчение. Она полагала, что ее возлюбленный — человек излишне доверчивый, увлекаемый своим великодушным темпераментом и склонностью видеть в других людях то хорошее, что было в нем самом. Она полагала, что он введен в заблуждение немецкой и английской пропагандой и верой в своих друзей. Хуже того, его сочувствие к бедным и униженным привело его в западню, расставленную ему революционерами, — мысль, наполнявшая Мари ужасом. Она старалась не говорить об этом, но не знала ни минуты покоя; она следила за Ланни и отмечала малейшие признаки, выдававшие его чувства и мысли; часто образ его, созданный ее воображением, давал больше повода для тревог и страхов, чем действительность.

Война в Рурской области продолжалась — война на измор, на медленное изнурение: эта война разыгрывалась в бесчисленных клеточках миллионов человеческих организмов. Как долго еще смогут они выдержать непрерывное истощение сил? Наступает момент, когда изголодавшийся человек не может больше работать, не может ходить, вставать, двигать руками, языком. Женщины рожают мертвых детей, а у живых — большие животы и кривые ноги; они перестают бегать и играть, они сидят, равнодушно уставившись в одну точку, или заползают в какой-нибудь темный угол, где их не накажут за то, что они скулят. Природа, более милосердная, чем государственные деятели, обычно вмешивается на этой стадии и, посылая жертве микробы пневмонии или инфлуэнцы, кладет конец ее страданиям.

Это была также война идей, пропаганды; стоны боли перемешивались с криками ненависти. Утонченному Ланни Бэдду временами казалось, что он присутствует при драке на рынке между двумя торговками, которые визжат, бранятся и таскают друг друга за волосы. Это даже не достойно было называться политикой — просто потасовка из-за крупных сумм денег и возможностей нажить еще больше. Ланни по праву рождения принадлежал к тем, кому дозволено знать закулисные тайны, и отец объяснил ему, что по одну сторону стоят Стиннес, Тиссен и Крупп, рурские магнаты, а по другую — де Вандели и другие французские короли стали; они заполучили лотарингскую железную руду, и для более дешевой ее обработки им нужен рурский уголь и кокс.

Робби Бэдд теперь по большей части находился в Лозанне или же разъезжал между Лозанной, Лондоном и Нью-Йорком. Конференция еще не кончилась — это была очередная драка из-за нефти и других естественных богатств, которыми владела Турция. Робби с помощью Захарова и своих новых компаньонов старался проникнуть в Мосул и получить большую концессию; зачем ему нужны были еще и еще деньги — на это он не мог ответить, и лучше было не приставать к нему такими вопросами.

Турки получили обратно Константинополь и многое из того, что они потеряли во время мировой войны. Французы взяли верх, а англичане были унижены, но они цепко держались за нефть и за Палестину, по которой нефтепровод доставлял драгоценную жидкость к морю.

Русские участвовали в конференции, чтобы защищать свои права на Черном море; они все еще надеялись на займы. Один из их делегатов был Боровский, с которым Ланни и его отец встречались в Женеве и которого Ланни живо помнил: худой, аскетического вида интеллигент, с задумчивыми серыми глазами, мягкой русой бородой и тонкими нервными руками, любитель искусства, как и сам Ланни. И вот в Лозанне его сразила пуля убийцы; его застрелили в кафе; и в свое время суд из добродетельных купцов в роли присяжных оправдает этого убийцу, тем самым оповещая прочих белых в Швейцарии, что на большевистских дипломатов можно охотиться безнаказанно.

В разгар этих политических событий Ланни Бэдд, понявший, что в произведениях искусства заключены деньги, решил научиться добывать из них эти деньги. Герцогиня милостиво разрешила молодому американскому знатоку осмотреть свои фамильные сокровища. Сама герцогиня оказалась маленькой, сморщенной, смуглой старушкой, с искусственными челюстями, которые были ей, видно, не совсем по мерке. Внешность у нее была далеко не аристократическая, но Ланни уже знал, что такие случаи нередки, и не упустил ни одного из проявлений церемонной учтивости, каких могла ждать столь высокородная дама. Герцогиня была в черном — она носила траур по мужу, который был убит во время марокканских войн лет двадцать тому назад.