Генри Джеймс - Послы

— Вижу, вернее, видела, как вы пытались принарядить даже самое добродетель. Вы были удивительны — неподражаемы. Хотя я уже не раз имела удовольствие говорить это вам. Но если хотите знать правду, — с грустью призналась она, — я никогда не могла за вас поручиться, сказать, что у вас на уме. Порой вы казались мне крайне скептичным, порой крайне неуверенным.

— У меня были разные фазисы, — признался он. — Были и взлеты.

— Да, но для всего нужны основания.

— Основанием для меня служило то, что она прекрасна.

— Вы имеете в виду прекрасна внешне?

— Прекрасна во всем. Впечатление, которое она производит. Она так многогранна и при этом так гармонична.

Мария выслушала его с выражением дружеской терпимости, во много раз превосходившей то болезненное раздражение, которое приходилось подавлять.

— Вы, как всегда, исчерпывающе точны.

— А вы, как всегда, переводите на личности, — ответил он добродушно, — но все обстояло именно так. Я заблуждался.

— Если вы хотите сказать, — продолжала она, — что с первой минуты она была для вас самой пленительной женщиной на свете, что может быть проще. Только это странное основание.

— Для того, что я возвел на нем?

— Для того, что вы не возвели.

— Ну, для меня все это не было постоянной величиной. Содержало в себе — до сих пор содержит — столько необычного. Разница в их возрасте, ее принадлежность к другому обществу, другие традиции, связи, другие возможности, обязанности, критерии.

Его приятельница почтительно выслушала перечень всех этих несоответствий. Затем единым духом все перечеркнула:

— Все это равно нулю, когда женщина теряет голову. Это очень страшно. А она потеряла голову.

Стрезер счел справедливым приведенный довод.

— Разумеется, я видел, что она потеряла голову. То, что она потеряла голову, не давало нам покоя. Было главной нашей заботой. Я как-то не мог представить себе ее поверженной во прах. Да еще по милости нашего голубчика Чэда.

— Не явил ли ваш голубчик Чэд подлинное чудо?

Стрезер не стал этого отрицать.

— Разумеется, я обретался в мире чудес, это была фантасмагория. Но суть в том, что по большей части это было не мое дело. А я не привык вмешиваться в чужие дела. Мне и сейчас это так видится.

При этих словах его собеседница отошла от него, возможно, вновь со всей остротой ощутив, как мало обнадеживающего для нее самой содержится в его философском отношении к жизни.

— Хорошо, если бы она могла вас слышать.

— Миссис Ньюсем?

— Нет, не миссис Ньюсем. Насколько я понимаю, теперь не имеет значения, что услышит миссис Ньюсем. Мне кажется, она уже слышала все.

— Да, в основном. — Ненадолго задумавшись, он продолжал: — Вы хотите сказать, хорошо, если бы меня могла слышать мадам де Вионе?

— Да, мадам де Вионе. — Мария снова приблизилась к нему. — Она считает, что все обстоит иначе, что вы ее осуждаете.

Он попытался представить себе, как протекало объяснение между двумя этими женщинами, которые занимали в его жизни такое значительное место.

— Она могла бы знать!

— Знать, что вы не осуждаете ее? — договорила за него, так как он замолчал, мисс Гостри. — Сначала она не сомневалась, что вы не осуждаете, — продолжала Мария, поскольку он молчал. — Это казалось ей само собой разумеющимся, как, впрочем, и любой другой женщине в ее положении. Но потом она изменила мнение, она говорила, что вы верите…

— Да?

Любопытство его было возбуждено.

— В возвышенность ее чувств. И она пребывала, насколько я помню, в этой уверенности, пока на днях злосчастная случайность не открыла вам глаза. Эта случайность открыла вам глаза, — продолжала Мария, — так ведь?

— Думаю, она все еще ломает над этим голову, — размышлял он вслух.

— Стало быть, они были закрыты? Ваши глаза? Вот видите! Но раз она по-прежнему, на ваш взгляд, самая пленительная женщина на свете, все остается без изменений. И если вы хотите, чтобы я сказала ей, что она для вас все та же…

Словом, мисс Гостри предлагала свои услуги, она хотела быть ему полезной до конца. Несколько мгновений он тешил себя этой мыслью. Потом ее отбросил.

— Она прекрасно знает, какого я о ней мнения.

— Не слишком благоприятного. Она упомянула, что вы не хотите ее больше видеть. Она сказала мне, что вы расстались с ней навсегда. Она говорит — вы с ней покончили.

— Это правда.

Мария помедлила и, словно для очистки совести, проговорила:

— Она с вами не покончила, она этого не хочет. У нее такое чувство, будто она вас лишилась… При том, что она могла бы дать вам больше.

— О нет. Она дала мне достаточно! — рассмеялся он.

— Она считает, что вы могли бы, во всяком случае, стать с ней друзьями.

— Разумеется, могли бы. Поэтому, — продолжал он, смеясь, — я и уезжаю.

Мария словно наконец почувствовала после его слов, что сделала для них обоих все возможное. Но тут ей пришла в голову еще одна мысль.

— Хотите, я передам ей это?

— Нет, не надо ничего передавать.

— Хорошо. — И, переведя дух, добавила: — Бедняжка!

— Я? — Стрезер в недоумении поднял брови.

— О нет. Мария де Вионе.

Он принял к сведению эту поправку, но продолжал недоумевать:

— Вам так ее жаль?

Это заставило мисс Гостри на мгновение задуматься, заставило даже с улыбкой ответить. Но она не дрогнула.

— Мне жаль всех нас!

Ему надо было снова без промедления связаться с Чэдом, и, узнав от мисс Гостри об исчезновении молодого человека, он тотчас заявил ей о своем намерении. Но не только — вернее, не столько — данное им обещание побуждало его к этому; его подгоняла необходимость согласовать свои действия с еще одним сделанным им заверением — та главная причина, вследствие которой, как он сказал мисс Гостри, ему надо теперь поспешить прочь. Если он должен поспешить прочь из-за неких отношений, связанных с дальнейшим пребыванием в Париже, проявление им холодности, вздумай он задержаться, можно было бы счесть просто за дезертирство. Нужно было сделать и то и другое. Нужно повидать Чэда и нужно уехать. Чем больше он думал о первом из этих обстоятельств, тем настоятельней росло стремление выполнить второе. Они одинаково неотступно присутствовали в нем, в то время пока он сидел под тентом скромного кафе, куда зашел мимоходом, покинув тихие комнатки Марии Гостри. Дождь, испортивший ему вечер, кончился; им все еще владело чувство, будто вечер испорчен, — хотя, возможно, не только по вине дождя. Было уже поздно, когда Стрезер покинул кафе, но, во всяком случае, не достаточно поздно, чтобы заставить себя пойти и сразу лечь спать, и он решил отправиться домой кружным путем — через бульвар Мальзерб. В его сознании застряло одно незначительное обстоятельство, послужившее отправной точкой весьма значительных перемен — появление на балконе troisième, когда он впервые явился туда с визитом, Крошки Билхема и воздействие, какое это памятное ему обстоятельство оказало на восприятие им всего, что еще было тогда для него впереди. Он вспомнил свое тогдашнее ожидание, свой дозор и приветствие, произнесенное юным незнакомцем откровенно наугад, заставившее его, Стрезера, внезапно остановиться, — словом, мелочи, расчистившие ему путь, облегчившие первые шаги. С тех пор ему не раз случалось проходить мимо дома не заходя, но всякий раз, когда он проходил мимо, он ощущал то воздействие, которое дом оказал на него тогда. Стоило этому дому показаться сейчас, как Стрезер замер на месте; словно последний день его пребывания в Париже странным образом повторял первый. Из окон квартиры Чэда, выходивших на балкон, два были освещены, и на балконе появился мужчина — Стрезер мог с легкостью разглядеть огонек его сигареты, — который, подобно Крошке Билхему, облокотился о перила и бросил взгляд на Стрезера. Но это отнюдь не был его вновь появившийся юный друг. Обозначившаяся в зыбких сумерках фигура была куда более крупной и принадлежала Чэду; шагнув на мостовую, подав ему знак, Стрезер мгновенно привлек его внимание, и голос, который тут же, и по всей видимости радостно, откликнулся в вечерней мгле, приветствуя Стрезера и призывая его подняться наверх, тоже принадлежал Чэду.