Генри Джеймс - Послы

Самое интересное для нас сегодня: можно ли рассчитывать на то, что это чувство свободы будут взращивать, и принесет ли оно плоды? Право, это один из самых волнующих моментов великой драмы, которая разыгрывается сейчас в огромном англоязычном мире! Роман всегда был, есть и будет самой непосредственной и, скажем так, на удивление предательской картиной существующих нравов, показанных прямо и косвенно как тем, что вошло в изображение, так и тем, что в него не вошло, и поэтому нынешнее его состояние, в том плане, в каком оно особенно нас волнует, является лишь отражением общественных перемен и возможностей, тех знамений и ожиданий, которые расставляют наибольшее число ловушек наибольшему числу наблюдателей, и составляют в целом самое «занимательное» в предлагаемом нами зрелище. Приведу в качестве примера, по-моему, как нельзя лучше подтверждающее упомянутое затруднение, с которым теперь столкнулся художественный вымысел из-за давней и почитаемой нами традиции при описании ситуаций, так сказать, деликатного свойства, считаться с неведением юного поколения. Вот тот узел, который предстоит развязать будущим романистам (коль скоро они не согласятся напускать тут туману) и который наилучшим образом выявит их кредо. То, как великая проза решит поступить в данном вопросе с «юными и невинными», практически определит и ее судьбу — существовать ей или сгинуть. Ясно одно: у нас еще никто не отважился сделать выбор; напротив, наш роман всегда подчинялся инстинктивному побуждению всячески такового избегать, что в большинстве случаев оказывалось уместным. Пока общество было прямодушным, пока в нем, не обинуясь, обсуждали все здоровые и нездоровые проявления человеческой натуры, в романе придерживались такой же прямоты. Юные были тогда так юны, что не доставали до стола. Но они быстро тянулись вверх и как только чуть-чуть подросли, Ричардсон и Филдинг пустились вовсю гулять под столешницей красного дерева. Однако любое описание отношений между мужчиной и женщиной — кроме самого сдержанного — воспринималась неодобрительно, и, следовательно, за какую бы картину жизни ни брался художник, он рисовал лишь поверхностные ее черты. Позиция художника определялась примерно так: «Есть много всего другого. А об этом мы лучше помолчим». И все эти долгие годы литература оставалась неукоснительно верной дивному принципу благопристойности и молчала об этом — последствия мы видим сегодня. Последствия эти весьма разнообразны и во многом по-своему очаровательны. Одно из них — зияющий пробел в нашей художественной литературе, который, по мнению одних критиков, сильно ее обеднил, тогда как по утверждению других — это пустяк. Впрочем, пусть каждый говорит сам за себя; что же касается любимых мною английских и американских романистов, я так безгранично к ним привязан, что предпочитаю видеть их такими, какие они есть. И даже представить себе не могу Диккенса или Скотта изображающими «любовные сцены», так сказать, в полном объеме. Они — Скотт и Диккенс — были, по нашему разумению, совершенно правы в том, что всякий раз, когда могли уделить подобным сценам меньше внимания, практически ими не занимались. Ни в одном их произведении, несмотря на достаточное число прелестных эпизодов с изображением страсти нежной, как вознагражденной, так и отвергнутой, элемент этот не играет значительной роли. Почему в таком случае не предположить, что условность, столь безупречно служившая их целям в прошлом, не способна так же успешно служить нам и впредь? Разве может быть что-либо лучше произведений Диккенса и Скотта?

Нет и быть не может! — слышится незамедлительный ответ, и я просто не представляю себе ничего приятнее, чем трусить по проложенному ими пути, слегка подновляя благословенный дар. Увы, дело за малым: изменились два важнейших обстоятельства. Постарел роман, и те «юные» тоже. Все, что они могли сделать для нас, они с успехом сделали. Они опускали в своих романах то одно, то другое, но сохранили завершенность и целостность картины, которых так не хватает нам. Но любопытнее всего, что, кажется, именно им и принадлежит знаменательное открытие. «Вы великодушно освободили родителей и пастырей, — словно говорят они беллетристам, — от заботы образовывать нас, и это их, без сомнения, весьма устроило: они получили возможность жить в свое удовольствие. Но что, скажите на милость, сделали вы с собственным воспитанием и образованием? Ведь в этой области вы, по правде говоря, полные невежды и обращаться к вам по части какой-либо информации, надо полагать, бесполезно». Речь о том, может ли роман — с того момента, как встал вопрос о его репутации, — позволить себе ту легкость в мыслях и восприятии, какие в последнее время стали принятыми. Слишком много интересного — целые пласты нравов — остается без внимания, целые музеи типов и жизненных обстоятельств — не посещенными, меж тем как, с другой стороны, существует ложная уверенность, будто спасение романа — в том рыхлом и жидковатом материале, из которого его кроят и кроят, причем в формах стандартных и малопригодных для носки. В конце концов простая, публика сама начнет восставать против такого упрощения — а стоит ли быть большим роялистом, чем сам король? Большими детьми, чем сами дети? Бесспорно, что не может похвалиться здоровьем ни одно искусство — разумеется, я говорю об искусстве, а не об индустрии, — которое не идет хотя бы на шаг впереди последнего из своих поклонников. Будет очень забавно — сущая комедия! — если толчком к обновлению романа послужит пресыщенность тех самых читателей, ради которых принесены все великие жертвы. С другой стороны, поскольку ничто так не приковывает взгляд — свежий взгляд — в нынешней английской жизни, как революция в общественном положении и сознании женщин, происходящая гораздо глубже в тиши, чем там, где поднимают шум, — мы почти воочию видим, как женский локоток, которым все энергичнее движет работающая пером рука, вот-вот с треском разобьет закрытое предрассудком окно. И тогда сквозняк, сколько бы его ни бранили, внесет струю свежего воздуха. А когда женщины и впрямь обретут свободу, они, по мнению многих, вряд ли пожелают вернуть мужчинам давний долг — осмотрительное к себе отношение — и не станут, платя той же монетой, проявлять безмерное внимание к их природной деликатности.

Итак, признавая, что великий утолитель боли может полностью утратить силу действия, мы думаем, что это может произойти лишь по вине сбоя в высоких сферах. Человеку свойственно радоваться возможности разбивать и ломать любую игрушку, что помогает ему создавать иллюзию отдохновения; и все же, все же… пока жизнь не утратит способности отпечатываться в его воображении, ни одно из известных нам средств не сгладит этого отпечатка лучше романа. Ничего лучшего для этой цели пока еще не придумано. Человек откажется от романа только тогда, когда сама жизнь ему опостылеет. Впрочем, даже тогда — кто знает? — художественный вымысел, отражая гибель всего и вся, обретет свое второе или пятидесятое дыхание. До тех пор, пока мир не превратится в безлюдную пустыню, зеркало будет отражать его образ. Поэтому наша первоочередная обязанность — позаботиться о том, чтобы образ этот всегда оставался многосторонним и живым. И право, стоит сказать слова благодарности тем, кто вопреки бравурным хвалам видит, какая опасность грозит роману, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что за будущее они для него прозревают. Изящная словесность оказалась отторженной от подлинного наблюдения и восприятия, с одной стороны, от мастерства и вкуса — с другой. В ней ничтожно мало непосредственного впечатления, усилия проникнуть в глубь вещей — усилия, для которого у французов есть завидное слово fouiller, [125]— и еще меньше, если такое возможно, искусства композиции, архитектуры, распределения материала и соразмерности частей. Не такой уж это пустяк, когда исчезает — на более острый взгляд — «тайна» ремесла, пусть не главное, но сопутствующее обстоятельство его разящей силы, а место ее занимает плоская гладкопись. Но и в худшем случае даже те, кого это выводит из себя, видят тут признаки упадка не романа, а романиста. Пока есть предмет для изображения, возгорится ли затухающее пламя, будет целиком зависеть от того, как искусно станут этот предмет изображать. Только служителям храма должно подходить к алтарю, и если роман является искусством изображения, само это искусство, по сути, и есть то, что я назвал великим утолителем боли.