Генри Джеймс - Послы

Тем не менее он вывесил из окна победный флаг. Да, взял и вывесил; и добрую минуту гордился тем, что вовсю им размахивает, полощет и потрясает перед носом собеседника. Это, во всяком случае, давало ему сознание частично выполненного долга. Он даже почувствовал мгновенное облегчение, словно теперь знал: дело сделано и обратного хода нет — облегчение, вызванное неким мотивом, внезапно, вместе с пронзившей его тревогой и опрокидывающим озарением, обозначившимся еще в ложе мисс Гостри и с тех пор не дававшим ему покоя. В чем, собственно, он заключался — при том, что он имел дело с абсолютно новой величиной — невозможно было установить. Да, перед ним была новая величина, потому что Чэда словно подменили. В этом-то и была вся штука; этим, при любом прочем, все и исчерпывалось. Подобной перемены Стрезер ни в ком никогда не наблюдал, и произвести ее, пожалуй, мог только Париж. Если бы Стрезер присутствовал при самом процессе, ему удалось бы мало-помалу освоить полученные плоды, но он оказался лицом к лицу с конечным результатом. В своих расчетах он исходил из прежней величины; он приготовился к тому, что будет встречен, как собака на кегельбане; заранее прикинул, какого курса и тона держаться, но ничего из этого арсенала ему не понадобилось. Расчислить, что его визави способен подумать, почувствовать или сказать о том или ином предмете, Стрезеру было не по силам. Впоследствии, пытаясь объяснить охватившую его нервозность, он воспроизвел, насколько смог, свое восприятие происшедшего, воспроизвел, с какой молниеносной быстротой Чэд помог ему избавиться от неуверенности. Молодому человеку потребовалось на это очень мало времени, а вместе с неуверенностью улетучились и все недобрые чувства к собеседнику.

— Ваша помолвка с моей матушкой теперь, как говорят французы, fait accompli? [36]— внес Чэд последний, завершающий штрих.

Этого, как почувствовал Стрезер, пока медлил с ответом, было достаточно. Но он также почувствовал, что не в его интересах слишком долго медлить.

— Да, — сказал он радостно, — как раз, когда я уезжал, все приближалось к счастливому концу. Так что, как видишь, я обретаю в вашей семье новое качество. Впрочем, подозреваю, ты этого известия ждал.

— О, я давно его жду и теперь, услышав от вас, понимаю, как вам хочется что-то сделать. Я имею в виду, — пояснил Чэд, — чтобы отметить событие — как бы это поточнее выразиться — столь благодатное. Конечно, вам ясно, и в этом, право, нет ничего неестественного, — продолжал он, — что, доставив меня с триумфом домой, вы сделаете матушке своего рода свадебный подарок и отметите ваш брак лучше не придумаешь. Вам, так сказать, нужен фейерверк, костер и жертва, — рассмеялся он, — и вы жертвуете мною. Благодарю, благодарю! — И он снова рассмеялся.

Чэд говорил весело и принимал это легко, из чего Стрезер тотчас сделал вывод, что в глубине души мальчик — вопреки налету робости, которая, по сути, ничего ему не стоила — с первой же минуты все принимал легко. Налет робости просто был частью хорошего тона. Людям, усвоившим великосветские манеры, явно полагалось, в числе прочих козырных карт, иметь еще и эту. Говоря, Чэд несколько подался вперед, держа локти на столе, и от этого движения его непроницаемое новое лицо, которое он невесть где и как приобрел, приблизилось к собеседнику. В собеседнике оно вызывало жгучий интерес: оно не было — эта зрелая физиономия, по крайней мере та, что представала взгляду, — тем лицом, которое наш друг увез из Вулета. Стрезер позволил себе вольность определить его как лицо светского человека — формула, которая, лишь придя ему на ум, принесла облегчение; лицо светского человека, достаточно повидавшего и многое знавшего. Прошлое, возможно, все же проступало в нем — проблесками, вспышками, которые светились слабо и мгновенно затухали. Чэд стал бронзовым, плотным, сильным, а ведь прежде он был просто увалень. Значит, все различие состояло в том, что он обрел утонченность? Возможно. Потому что утонченность ощущалась в нем, как ощущается во вкусе отменного соуса или в дружеском рукопожатии. Она сказывалась во всем — облагородила его черты, придав их линиям больше чистоты; сделала ясными глаза, ровным румянец, ослепительными превосходные крупные зубы — главное украшение его лица; она придала ему форму и внешность, почти скульптурность, сообщила приятный тон голосу, правильность произношению, больше игры улыбке и меньше всему остальному. Раньше он, усердно жестикулируя, умел выразить ничтожно мало; теперь он выражал все, что хотел, почти без единого телодвижения. Короче, казалось, будто обильную, но бесформенную массу влили в крепкую изложницу, а затем успешно оттуда вынули. Вот такой это был феномен — Стрезер смотрел на него, не отрывая глаз, именно как на феномен, на произведение искусства — и к тому же вполне реальное: его можно было коснуться пальцем. В конце концов, не выдержав, Стрезер протянул руку через стол и положил ее Чэду на плечо:

— Если ты обещаешь порвать — слово чести, здесь, сейчас, — ты обеспечишь нам всем прекрасное будущее. И снимешь напряжение с пусть терпимого, но томительного состояния духа, в котором я живу все эти дни, ожидая тебя; к тому же дашь мне возможность отдохнуть. Я отпущу тебя, благословляя, и засну с миром в душе.

Не вынимая рук из карманов, Чэд вновь откинулся на стуле и расположился поудобнее; в этой позе он — хотя на губах у него играла улыбка — выглядел еще серьезнее. Только сейчас Стрезер увидел, что он нервничает, и счел это — как, надо думать, выразился бы сам — за добрый знак. До сих пор Чэд ничем не выдавал своего волнения — разве только неоднократно снимал и надевал широкополый шапокляк. На этот раз, подняв руку, он лишь сдвинул его назад, и шапокляк лихо повис на копне его крепких, молодых, хотя и тронутых сединой, волос. Этот жест внес толику близости — интимности, хотя и запоздалой — в их мирную беседу; и тотчас под воздействием чего-то столь же обыденного Стрезеру вдруг открылась в Чэде еще одна ипостась. То, что он увидел, высвечивалось слабым лучиком, почти неотличимым от многих других, но тем не менее достаточно явным. В эти мгновения Чэд, несомненно, в полной мере являл собой то, чего стоил, — так, во всяком случае, решил про себя Стрезер. И наш друг не без душевной дрожи всматривался в него, чтобы определить, что же он собой представляет. Короче, Стрезер вдруг увидел его как молодого человека, которого отличают женщины; и целую минуту чуть ли не с благоговением поражался достоинству и, пожалуй, строгости, как ему почему-то вообразилось, присущим этой натуре. Одно было ясно: его визави набрался опыта, выглядывавшего из-под заломленной шляпы — выглядывавшего непроизвольно, под напором количества и качества, а не в силу намеренной бравады или фанфаронства его обладателя. Вот так должны держаться мужчины, которых отличают женщины, а также мужчины, которые, в свою очередь, сами охотно отличают женщин. С минуту эта мысль казалась Стрезеру чрезвычайно важной — в свете его миссии; но уже в следующую все стало на свои места.