Генри Джеймс - Послы

— Подарки? — повторил за нею бедняжка Стрезер, мысленно ставя себе в укор, что сам еще ни разу никому ничего не преподнес.

— Видите ли, — пояснила она, — в моем фаэтоне он сидит паинька паинькой, а когда я оставляю его, порою на долгие часы, у дверей магазинов — он очень это любит, — то, выходя, я по его фигуре легко нахожу мой экипаж в ряду других. Но, бывает, я для разнообразия беру его с собой, и тогда мне стоит неимоверных усилий не дать ему накупить мне всяких ненужностей.

— Он жаждет «одаривать» вас? — невольно вырвалось у Стрезера. Самому ему ничего подобного и в голову не приходило. Ай да Уэймарш! Молодец. — Он следует доброй традиции. Не то что я. Да, — повторил он в раздумье. — Им движет священный гнев.

— Священный гнев? Вот-вот! — И мисс Бэррес, которая впервые услышала этот термин в применении к Уэймаршу, признала его соответствие, зааплодировав своими унизанными драгоценностями руками. — Теперь мне ясно, почему он не может быть banal. Но все равно, я рада, что, как могу, удерживаю его от покупок, — видели бы вы, что он иногда выбирает! Право, я уже не одну сотню ему спасла. А принимаю от него только цветы.

— Цветы! — снова эхом отозвался Стрезер, с грустью подумав про себя: а много ли букетов преподнес ты, кавалер?

— Невинные цветы, — продолжала она, — пусть посылает сколько угодно. И надо сказать, он посылает такие роскошные! Ведь все лучшие лавки знает наперечет — и все сам отыскал. Нет, он бесподобен!

— И ни словом не обмолвился мне, — улыбнулся наш друг. — У него собственная жизнь. — И тотчас вернулся к мысли, что ему подобный образ поведения заказан. У Уэймарша не было миссис Уэймарш, и ему ни с кем не приходилось считаться, а ему, Ламберу Стрезеру, постоянно приходилось — пусть даже в тайниках души — считаться с миссис Ньюсем. Более того, ему нравилось думать, будто его друг — хранитель подлинных традиций. И все же он позволил себе заключить так: — Да, им движет священный гнев. И какой гнев! — Стрезер поискал нужное слово. — Он выражает неодобрение.

Мисс Бэррес слушала — правда, несколько отстраненно — и пыталась понять:

— Да, мне тоже так кажется. Только чему?

— Как чему? Он, знаете ли, уверен, что это я живу своей жизнью. Хотя на самом деле ничего подобного.

— Ничего подобного? — спросила она и, как бы уличая его, рассмеялась: — Ой! Ой! Ой!

— Нет, я живу не своей жизнью. А, пожалуй, жизнью для других.

— Ну да — для других и с другими. Теперь, например, с…

— С кем же? — остановил он ее, не давая договорить.

Его тон заставил ее помолчать и даже, как ему подумалось, сказать нечто иное, чем она хотела:

— Ну, скажем, с мисс Гостри. Какие подвиги вы для нее совершаете?

Вот уж что окончательно поставило его в тупик:

— Никаких. Решительно никаких.

Тем временем в салон заглянула мадам де Вионе, которая тотчас подошла к ним, и мисс Бэррес уже было не до того, чтобы срезать собеседника; меря ее взглядом с головы до ног, она вновь слилась со своим всевидящим оком — черепаховым лорнетом на длинной ручке. Мадам де Вионе — это уже при первом ее появлении поразило Стрезера — была одета как для парадного выхода и, даже более чем в двух предыдущих случаях, отвечала возродившемуся у него во время приема в саду представлению, образу femme du monde в ее обыденной жизни. Ее обнаженные плечи и руки были белы и прекрасны; платье, на которое, насколько Стрезер мог судить, пошли шелк и креп, отливало серебристо-черным, а искусное сочетание этих двух тканей создавало эффект теплого сияния; на шее она носила ожерелье из крупных старинных изумрудов, зеленый блеск которых отсвечивался на других деталях ее наряда — шитье, финифти, атласе, во всех материалах и фактурах, богатых, но неброских. Ее голова в ореоле необычайно светлых и изысканно убранных волос казалась волшебной грезой, памятью о былом, запечатленной на старинной драгоценной медали, на серебряной монете эпохи Ренессанса, а ее воздушность, одухотворенность, веселость, ее манера говорить и решительность суждений усиливали впечатление, которое поэт, надо полагать, определил бы в образах, наполовину мифологических, наполовину светских. Он сравнил бы ее с богиней, парящей в рассветном облаке, или встающей из морского прибоя нимфой. Нашего же героя мадам де Вионе наталкивала еще и на ту мысль, что femme du monde — в лучших проявлениях этого типа, — подобно шекспировской Клеопатре, [72]разнообразна и многогранна. У нее множество сторон, черт, день не приходится на день, вечер на вечер, — или они, по крайней мере, подчинены ее собственным таинственным законам, в особенности когда, ко всему прочему, речь идет о женщине гениальной. Сегодня она держится незаметно и сдержанно, завтра выступает как личность яркая и открытая. В этот вечер мадам де Вионе казалась ему яркой и открытой, хотя он и понимал, насколько эта формула приблизительна, потому что одним из прямых ходов, доступных гениям, эта дама внезапно сокрушила все его построения. Дважды за ужином он ловил на себе долгие взгляды Чэда; но они, правду сказать, рождали в нашем герое лишь прежние сомнения: по ним никак нельзя было различить, означают они просьбу или предостережение. «Видите, как я привязан» — словно говорили они; но именно как он привязан, Стрезер и не мог увидеть. Однако, быть может, ему удастся это сейчас?

— Не могли бы вы сделать доброе дело, освободив Ньюсема от тяжкой обязанности занимать мадам Глориани? О, всего на несколько минут, пока я с любезного разрешения мистера Стрезера задам ему один вопрос. Нашему хозяину, право, нужно перемолвиться и с другими дамами. Всего минутку, и я приду вам на смену.

Эта просьба, обращенная к мисс Бэррес, была выражена мадам де Вионе так, словно сознание своего особого долга в этом доме только-только ее посетило; и означенная леди реагировала на смятение, охватившее Стрезера, — просившая слишком явно демонстрировала, что чувствует себя тут своей! — глубоким молчанием, так же как и ее собеседник, воздержавшийся от каких бы то ни было комментариев; когда же секунду спустя мисс Бэррес, дружески выразив согласие, покинула petit salon, он уже вынужден был думать совсем о другом.

— Вы не знаете, почему Мария так внезапно уехала? — Таков был вопрос, который привел к нашему другу мадам де Вионе.

— Боюсь, что не смогу назвать вам иной причины, кроме той, какую она сообщила мне в своей записке: внезапная необходимость побыть на юге с больной приятельницей, которой стало хуже.

— Так она переписывается с вами?

— Нет, она не писала с тех пор, как уехала… а эту записку с объяснениями составила еще до отъезда. На днях я пошел навестить ее — назавтра после визита к вам, — но уже не застал, и консьерж сообщил: она просила в случае, если я наведаюсь, передать, что написала мне. И, возвратившись домой, я как раз получил ее записку.