Теофиль Готье - Два актера на одну роль

Тогдашнее общество было одержимо безудержным прозелитизмом: все жаждали проповедовать всем, хоть своему водоносу; случалось, молодые люди проводили часы свиданья в рассуждениях, когда могли бы употребить время на нечто совсем иное. Этим и объясняется, почему Фердинанд де С***, денди и светский человек, не пожалел трех или четырех часов своего драгоценного времени, чтобы просветить бывшего — и к тому же ничем не примечательного — школьного товарища. Двумя-тремя фразами он приобщил его ко всем тайнам ремесла, а заодно и к закулисным его сторонам; он научил Даниэля казаться «средневековым», объяснил, какими способами можно придать себе значительность и характерность; посвятил его в глубокий смысл арготизмов, вошедших в употребление на этой неделе; сказал ему, что такое «прием», «шик», «линия», «мастерство», «артист» и «артистичность»; растолковал, что значит «ходульный», «распатроненный», «заклейменный», открыл ему обширный лексикон одобрительных и порицательных формул: «светозарный», «трансцендентальный», «апофеозно», «сногсшибательно», «потрясающе», «изничтожающе» и еще пропасть других выражений, которые скучно здесь перечислять; он описал Даниэлю путь человеческого духа в его последовательности — от подъема до упадка: так, в двадцать лет вы поборник «Молодой Франции», до двадцати пяти лет — прекрасный и скорбный юноша, а от двадцати пяти до двадцати восьми — Чайльд-Гарольд, если только вы житель Сен-Дени или Сен-Клу; затем вас со счетов сбрасывают, и вы катитесь вниз соответственно шкале нижеследующих эпитетов: «бывший человек», «ветошь», «пудреный пиита», «стародум», «этруск», «сапожник», «болван» — и в итоге оказываетесь на последней ступени падения, отмеченной самым оскорбительным эпитетом: «академик и член Французского Института», что неминуемо произойдет с вами годам к сорока; все это было преподано Жовару за один урок. О, Фердинанд де С*** был искусным наставником!

Даниэль, правда, пытался возражать, но Фердинанд отвечал с таким апломбом, с такой быстротой, что, если бы он захотел внушить вам, дорогой читатель, будто вы круглый дурак, ему понадобилось бы на это четверть часа — меньше, чем мне, чтобы это написать. Отныне юным Даниэлем завладело честолюбие — самое ужасное честолюбие, когда-либо терзавшее человеческое сердце.

Вернувшись домой, он застал отца за чтением «Конститюсьонеля» и обозвал его национальным гвардейцем! После первого же урока употребить национального гвардейца как ругательство! И это сделал он, воспитанный в духе истинного патриотизма, в благоговении перед штыком «гражданина»! Какой огромный прогресс, какой гигантский шаг вперед! Он стукнул кулаком по своей печной трубе (своей шляпе), скинул фрак и поклялся, что никогда в жизни больше его не наденет; он поднялся к себе в комнату, открыл комод, вынул все свои рубашки и безжалостно гильотинировал их с помощью маменькиных ножниц, напрочь отрезав воротнички. Он растопил камин, сжег своего Буало, своего Вольтера и своего Расина, все имевшиеся у него классические стихи, чужие и собственные, а те, что послужили нам эпиграфом, только чудом избежали этого сожжения чохом. Он замкнулся в своей комнате и прочитал все новые книги, взятые у Фердинанда, дожидаясь, чтобы отросла приличная эспаньолка, с которой он мог бы предстать перед миром. Эспаньолка заставила себя ждать полтора месяца; она была еще не очень густая, но, по крайней мере, свидетельствовала, что у Даниэля есть намерение отрастить бороду, и это его устраивало. Он заказал у портного Фердинанда все предметы мужского туалета согласно последней романтической моде и, получив их, с восторгом переоделся и поспешил к приятелю. На всем протяжении улицы Сен-Дени прохожие столбенели; здешние люди не привыкли к подобным новшествам. Даниэль величаво шествовал, а за ним по пятам с криком бежала толпа огольцов; но он даже не замечал их, настолько был он уже забронирован от нападок света и презирал общество: второй шаг вперед!

Когда он пришел к Фердинанду, тот поздравил его с происшедшей в нем переменой. Даниэль сам попросил сигару и доблестно ее выкурил. Желая завершить то, что было столь триумфально начато, Фердинанд перечислил ему приемы и «рецепты», характерные для различных стилей, как в прозе, так и в поэзии. Он научил его подделываться под возвышенный стиль мечтателя, под задушевно-интимный тон, под художника, писать «под Данте», в роковом стиле — и все это за одно утро! Мечтателю сопутствуют: челн, озеро, ива, арфа, женщина, тающая от чахотки, и несколько стихов из Библии; задушевно-интимному сопутствуют другие аксессуары: горькая нужда, ночной горшок, глухая стена, разбитое окошко, пригоревший бифштекс или любое другое, столь же острое духовное разочарование; образ же художника создается так: вы открываете наудачу первый попавшийся каталог картинной галереи и выписываете оттуда фамилии живописцев, оканчивающиеся на «и» или на «о». Особенно рекомендуется называть Тициана — Тициано, а Веронезе — Паоло Кальяри; если же вы пишете «под Данте», то употребляйте почаще «итак», «ежели», «но, се!», «следственно», «посему», а для рокового стиля каждую строчку шпигуйте восклицаниями «ох», «ах», «анафема», «проклятие!», «геенна огненная!» и так далее, пока не выдохнетесь.

Затем он объяснил, как достигается богатая рифма; разобрал несколько стихотворений и научил Даниэля искусно забрасывать ногу одного александрийского стиха на шею другого, который следует за ним, — так балерина в оперном театре, заканчивая свой пируэт, чуть-чуть не попадает в нос танцовщицы, порхающей за ее спиною; Фердинанд развернул перед Даниэлем пламенеющую палитру красок: черный, красный, голубой, все цвета радуги, поистине — павлиний хвост; он заставил Жовара выучить наизусть кое-какие термины анатомии, чтобы сколько-нибудь грамотно описывать труп, и отпустил его домой в звании мастера веселой науки романтизма.

Страшно подумать! Нескольких дней оказалось достаточно, чтобы уничтожить убеждения многолетней давности; но способны ли вы не отречься от веры, когда ее выставляют в смешном виде, особенно, если богохульник говорит быстро, громко, долго и остроумно, принимает вас в роскошных апартаментах и одет в умопомрачительно элегантный костюм?

Даниэль поступил, как все записные недотроги: стоит им разок оступиться, они сбрасывают маску и становятся такими бесстыдными распутницами, каких еще не видел мир; он почитал своим долгом быть романтиком в особенности потому, что прежде был классиком, и ему именно принадлежит навеки памятное изречение: «Что за негодяй этот Расин! Если бы я его встретил, я отстегал бы его хлыстом!» И другое, не менее знаменитое: «Классиков на гильотину!» — которое он прокричал, стоя на кресле в партере, во время представления «Кастильской чести». Так или иначе, он и впрямь перешел от самого последовательного вольтерьянства к самому каннибальскому и яростному гюгопоклонству.