Теофиль Готье - Два актера на одну роль

Дальберг, однако же, не отдавал себе такого ясного отчета в этих невозможностях: ему казалось, что, только бы его выпустили, он в решительную минуту нашел бы и решительное средство какое-нибудь, хоть с неба, да свалилась бы неожиданная помощь, и жертвоприношение не состоялось бы. Это было рассуждение смертника, который надеется, что в ту минуту, когда его поведут на эшафот, его избавит какой-нибудь всеобщий переворот, землетрясение или наводнение.

Теперь иные удивятся, может быть, что Клара, после решительного объявления отцу о своем непреложном намерении не выходить ни за кого, кроме Дальберга, не устояла потверже против родительской воли.

Стало быть, живое верование в любовь Генриха угасло; дивное упрямство в убеждении, что обвиненный невиновен, наконец побеждено? Вероятно, красота Амины оправдала возможность измены? Или Клара знала о связи Генриха с Флорансой? Или она полагала, что Дальберг, утомленный препятствиями, наконец сам отступился от нее?

Совсем нет. Дело в том, что Депре, более и более очарованный Рудольфом, до того преследовал Клару увещаниями, что она наконец изъявила согласие выйти за предлагаемого жениха. Однако ж она осталась при своем убеждении, что отец сам скоро будет просить, чтобы она забыла об этом.

— В таком случае я с нынешнего же дня могу называть тебя баронессой Гюбнер! — вскричал старик, потирая руки. — Невероятно, чтобы я переменил свое мнение. Твой Генрих теперь влюблен еще в другую тварь… Каков соколик! Волосы дыбом становятся, когда я думаю, что он чуть-чуть не сделался моим зятем!..

Клара ничего не отвечала. Рудольф не знал, что подумать о ее спокойной задумчивости и, сколько ни был уверен в своих превосходствах, удивлялся, что любовь к Дальбергу так скоро исчезла. Иногда, правда, ему казалось, будто взгляд Клары, останавливаясь на нем, принимал какое-то странное выражение и будто в улыбке ее заключалась подавляемая ирония. По временам проблеск какой-то тайной мысли мгновенной молнией освещал бледную маску покорности на лице девушки, и Рудольф невольно ужасался, как при приближении какого-нибудь грозного события. Между тем первая окличка была сделана, и Рудольф успокоился.

Для Дальберга день тянулся невыразимо долго: часы казались ему вечностью, минуты веками. На письмо к Флорансе он еще не получал ответа. Он ожидал, что Флоранса тотчас же прилетит освободить его, и не постигал замедления. В душе его стали возникать самые ужасные подозрения: ему уже казалось, что Флоранса — та же Амина, только еще коварнее. Он полагал, что она покинула его, когда узнала о разорении… Она, стало быть, воплощенная алчность и низкое корыстолюбие под личиной добродетели… Но нет! Этому трудно поверить: она, вероятно, хлопочет об освобождении и скоро явится… Вот, кажется, шаркнули тоненькие ботинки и зашумело платье… Это она!

Легкая поступь и шорох шелкового платья в коридоре действительно доказывали присутствие посетительницы, но только это была не Флоранса.

Она не приходила ни в тот день, ни на следующий. Раздраженный Дальберг разразился против женщин поношениями, достойными Ювенала. Он проклял их всех: Клару, Амину, Флорансу, всех без исключения, худших и лучших, произнес торжественный обет никогда больше не верить ни в любовь, ни в дружбу, ни во что и, сам того не зная, продекламировал все тирады Шекспирова «Тимона Афинского». Мир казался ему разбойничьим вертепом. Он видел себя, обманутого, обкраденного, разоренного; с уходом последнего червонца обнаружилось отступление и никто не идет даже на похороны его богатства! На будущее время он дал себе слово, если успеет приобрести новое состояние, быть осторожнее, недоверчивее и подозрительнее величайших скряг, известных миру.

На этой точке был Дальберг, когда вошла Флоранса. По расстроенному лицу она догадалась, что происходило в его душе, и остановилась у порога, как будто выжидая приглашения.

Дальберг хранил свирепое молчание.

— Ну что же? — сказала Флоранса с нежной и печальной улыбкой. — Зачем вы сдерживаетесь? Назовите меня вслух так, как, вероятно, уже не раз назвали про себя… назовите меня неблагодарной, бездушной… И вы могли подумать, что я покину вас! — прибавила она помолчав. — Ах, как я ошиблась! Я воображала, что внушила вам другое мнение о себе. Но вы теперь, может быть, лучше поймете и оцените Флорансу. Поспешите, однако ж, прежде всего освободиться: вот деньги.

И она положила на стол пачку банковых билетов. Дальберг сделал отрицательное движение, и на лбу у него выступила благородная краска.

— О! Вы можете принять эти деньги! — прибавила Флоранса. — Они ваши, вы вовсе не разорены.

В глазах арестанта выразилось живейшее изумление.

— Напротив, вы богаче, нежели были, — продолжала Флоранса, — суммы, которые, вы думали, я расточаю, были пущены в оборот через одного старинного Торнгеймова приятеля, который сохранил ко мне дружбу и на которого я совершенно могу положиться. Ваши капиталы приносят вам хороший доход, бумаги вы найдете в вашем же доме, а вот и ключ от дома. Я уже не ворочусь в него, и вы никогда больше не должны видеть меня. Мое назначение кончено, прощайте!

— Флоранса! Что ты?.. Что ты хочешь сказать, милая Флоранса! — вскричал Дальберг, который ничего не понимал ни в неожиданном перевороте положения, ни в странной решимости молодой женщины…

— Клара еще любит вас… Прощайте, Генрих, прощайте навсегда!

Флоранса поцеловала молодого человека в лоб и ускользнула за дверь так быстро, что он не успел опомниться.

Когда Дальберг вышел из тюрьмы, Флоранса была уже далеко, и не оставалось никакой надежды догнать ее.

Свободу свою Дальберг прежде всего употребил на то, чтобы посмотреть, не осталось ли каких следов Флорансы в доме, который она возвратила ему. Люди ничего не знали: Флоранса с утра уехала и не возвращалась. Дальберг отправился на улицу Святого Лазаря, в прежнюю ее квартиру. Там все было пусто. Предосторожности были приняты такие верные, что все поиски оставались тщетными.

Теперь мы сами должны объяснить читателям загадку, к которой Дальберг нашел ключ лишь долгое время спустя.

Флоранса воспитывалась в одном пансионе с Кларой, Обе девочки привязались друг к другу так, как можно привязаться только в пансионе: их разлучало только время уроков, потому что Флоранса, будучи двумя годами старше, естественно шла впереди. Но в часы отдыха, отыскивая одну, можно было наверное знать, что найдешь обеих. Наконец Клара с неимоверными усилиями успела даже догнать свою подругу, чтобы быть с нею в одном классе. Флоранса была дочь флотского офицера, умершего в Сан-Доминго, и креолки, которая привыкла к роскошной жизни в колониях и в короткое время прожила все состояние, какое у нее осталось после мужа, так что Флоранса, вышедши из пансиона, в котором получила довольно блестящее образование, нашла у матери только, нищету самую плачевную, нищету на развалинах роскоши. Вскоре потом она лишилась и матери и осталась в Париже одна без всяких средств. Флоранса не пренебрегала никаким честным трудом, каким может прокормиться женщина, но она была слишком хороша собой, так что никто не поверил бы, что она не шутя занимается работой, таким белым ручкам не подобало владеть иголкой: им следовало быть осыпанными бриллиантами и лежать на бархатном краю ложи первого яруса. Предательская красота эта всюду изгоняла ее: никакая хозяйка не хотела принять ее, чтобы не быть ее служанкой. Она старалась попасть на театр, потому что обладала великолепным голосом, но и туда ее не пустили за то единственное преступление, которым она могла затмить других, за красоту. Против нее восстала бесчисленная армия рож. Наконец ее встретил и оценил Торнгейм, секретарь немецкого посольства. Он, как человек очень умный, не устрашился того, что пугало других, и связь эта продолжалась до самой смерти дипломата, случившейся за год до начала нашей повести. Преемника ему до Дальберга ни один злой язык не мог назвать. При всем том, однако ж, она уже должна была почитаться выбывшей из рядов общества.