Теофиль Готье - Два актера на одну роль

Оба сыщика приступили к новым поискам и обнаружили, что раненый, подобранный Милитоной, был тем самым молодым человеком, который купил одежду в Растро. Донесение серено и рассказ старьевщика полностью совпадали. Куртка табачного цвета, синий жилет, красный пояс, — ошибиться тут было невозможно.

Полученные сведения расстроили Аргамазилью и Ковачуело, возлагавших большие надежды на раскрытие заговора. Исчезновение Андреса больше бы соответствовало их видам. Дело сводилось, по-видимому, к простой любовной интрижке, к невинной ссоре двух соперников, к обыкновенному покушению на убийство, словом, к сущей безделице. Соседи слышали серенаду, все сомнения рассеялись.

— Мне никогда не везло, — сказал со вздохом Ковачуело.

— Я родился под несчастной звездой, — отозвался Аргамазилья плачущим голосом.

Бедные друзья! Мечтать о раскрытии заговора и наткнуться на заурядный поединок, окончившийся всего-навсего серьезной раной. Какая досада!

Вернемся теперь к Хуанчо, которого мы покинули после его поединка с Андресом. Час спустя он, крадучись, вернулся обратно и, к своему великому изумлению, не нашел тела противника в том месте, где тот упал; неужели раненый очнулся и уполз куда-нибудь в муках агонии? Или труп его подобрали серено? Как знать? И что делать Хуанчо? Оставаться или бежать? Бегство выдаст его с головой, да и ревнивое сердце матадора не могло примириться с мыслью оставить Милитону одну, позволить красавице жить, как ей заблагорассудится. Ночь была темна, улица безлюдна, ни одна душа не видела его. Кто обвинит убийцу?

Однако бой длился достаточно долго, и противник прекрасно мог узнать его, ведь лица тореро и актеров всем известны; и если тот не был сражен наповал, как думал Хуанчо, то, вероятно, уже донес на него. У матадора сложились довольно щекотливые отношения с полицией из-за его пристрастия пускать в ход наваху. Он рисковал в случае ареста провести несколько лет в африканских владениях Испании — в Сеуте или Мелилье.

Итак, он вернулся домой, вывел во двор своего кордовского скакуна, набросил на него пестрое одеяло и понесся куда глаза глядят.

Если бы живописец видел на улице этого могучего всадника, подгоняющего статного вороного коня с развевающейся гривой и сверкающим хвостом, из-под копыт которого летят снопы искр, если бы он видел, как конь мчится по неровной мостовой и его тень, едва поспевая бежит вслед за ним по белеющим в ночном сумраке стенам, он создал бы полотно огромной впечатляющей силы ибо этот громкий галоп по безмолвному городу, эта спешка среди мирной ночи таили в себе целую драму, но… все живописцы спали.

Хуанчо выехал вскоре на карабанчельскую дорогу, миновал сеговийский мост и поскакал во весь опор по темным, хмурым полям.

Он уже отъехал на четыре лье от Мадрида, когда образ Милитоны предстал перед ним как живой, и он почувствовал, что не может продолжать свой путь. А вдруг его удар не был смертелен и соперник отделался легкой раной? И он вообразил себе этого красавчика почти здоровым у ног улыбающейся Милитоны.

Холодный пот выступил на лбу у Хуанчо; он с такой силой стиснул зубы, что не мог разжать челюстей; его колени судорожно впились в бока лошади, у которой хрустнули ребра, и благородное животное остановилось как вкопанное, ибо у него перехватило дух. Хуанчо показалось, будто раскаленные докрасна иглы впились ему в сердце.

Он повернул назад и ураганом полетел в город. Когда он вернулся обратно, его вороной был весь в мыле. Пробило три часа утра; Хуанчо поспешил на улицу Дель-Повар. У Милитоны еще горела лампа — целомудренный, колеблющийся огонек возле старой стены. Тореро хотел было высадить входную дверь, но, несмотря на свою незаурядную силу, не мог этого сделать: Милитона тщательно задвинула изнутри все железные засовы. Хуанчо вернулся домой, разбитый усталостью, жалкий, несчастный, в состоянии мучительной неуверенности, так как он заметил две тени на занавеске Милитоны. Неужели он ошибся и поразил не настоящего соперника?

Когда рассвело, Хуанчо, завернувшись в плащ и надвинув на глаза шляпу, отправился разузнать, какие ходят слухи о ночном происшествии; оказалось, что молодой человек не умер, но был тяжело ранен, и так как перевезти беднягу домой было невозможно, его приютила Милитона, — за этот милосердный поступок местные кумушки превозносили ее до небес. Как ни был крепок Хуанчо, он почувствовал, что ноги у него подкосились, и прислонился к стене. Его соперник в комнате и на кровати Милитоны! Худшей муки нельзя было бы придумать для него даже в девятом круге ада!

Приняв наконец решение, он вошел в дом Милитоны и стал подниматься по лестнице тяжелой, гулкой поступью, более зловещей, чем шаги Командора.

Дойдя до площадки второго этажа, Хуанчо остановился, шатаясь, растерянный, обезумевший, — он боялся самого себя, боялся того, что может произойти. Мысли вихрем кружились в его голове. Растопчет ли он своего ненавистного соперника, чтобы тот испустил наконец свой последний вздох? Убьет ли Милитону или подожжет дом? В душе у него неистовствовала буря — страшные, сумасшедшие, беспорядочные замыслы сменяли друг друга. Во время краткого проблеска разума тореро решил было вернуться и даже сделал полуоборот, но ревность снова вонзила в его сердце свое отравленное жало, и он продолжал подниматься по крутой лестнице.

Трудно было встретить более могучего человека, чем Хуанчо: крупная голова, шея круглая и прямая, как колонна, атлетические плечи, торс, напоминающий мраморные бюсты античных гладиаторов, стальные мускулы, руки, не знающие поражения, — одной рукой он мог вырвать рог у быка, — а между тем всю эту физическую силу сокрушила неистовая душевная боль. Пот выступил на лбу, ноги дрожали, кровь бешено стучала в висках, языки пламени плясали перед глазами.

Несколько раз ему пришлось уцепиться за поручень, чтобы не скатиться вниз по лестнице, как какой-нибудь неодушевленный предмет, — так нестерпимы были его сердечные муки.

На каждой ступеньке он повторял, скрежеща зубами, наподобие дикого зверя: «Он в ее комнате!.. в ее комнате!..» И машинально раскрывал и закрывал длинный альбасетский нож, который он вынул из-за пояса.

Хуанчо добрался наконец до двери Милитоны и, затаив дыхание, прислушался.

В комнате было тихо, он услышал лишь шум собственной крови в ушах и глухие удары своего сердца.

Что происходило в этой мирной комнате, за этой дверью — слабой преградой, отделявшей его от врага? Растроганная Милитона, верно, стояла, склонясь над кроватью, и с нежностью, с беспокойством подстерегала пробуждение раненого, чтобы утишить его боль.

«Если бы я только знал, что достаточно получить удар кинжалом, чтобы вызвать твою любовь, твое сострадание, я не ранил бы его, а сам получил бы рану; в этом злосчастном поединке я нарочно подставил бы ему грудь и упал бы умирающий перед дверью твоего дома. Но ты не пришла бы мне на помощь, ты оставила бы меня подыхать на мостовой, ведь я не красавчик в белых перчатках и щегольском фраке».