Теофиль Готье - Два актера на одну роль

Уснул я с большим трудом и видел странные сны; мне снилось сияние солнца во тьме, снился павлиний хвост с глазками из ослепительно сверкающих драгоценных камней, снились роскошные драпировки из плотной зернистой парчи и затканной золотом узорчатой полупарчи, ниспадающей широкими складками; кабинеты черного дерева, инкрустированные перламутром, открывали в моем сне свои дверцы и ящики, и оттуда сыпались жемчужные ожерелья, филигранные браслеты и вышитые саше. Прекрасные венецианские куртизанки расчесывали рыжие кудри золотыми гребнями, негритянки с губами, подобными распустившейся гвоздике, держали перед ними зеркало, а позади, на фоне бирюзового неба, белели мраморные колонны. Этот крамольный кошмар продолжался, покуда я не проснулся; открыв окно, я заметил то, чего никогда прежде не замечал: я увидел, что деревья не коричневые, а зеленые, и что кроме серого и светло-розового, на свете есть и другие цвета.

Я встал и, уткнув нос в галстук, надвинув шляпу на глаза, на цыпочках вышел из дому с таинственным видом человека, который что-то замышляет; в это мгновение я весьма сожалел, что мода на пальто под цвет стен прошла; чего бы я не отдал за перстень Гигеса, делающий человека невидимкой! Однако я спешил не на любовное свидание, я направлялся в писчебумажный магазин, дабы купить кое-какие из тех недозволенных красок, которые мой учитель изгонял с палитр своих учеников. Я стоял перед торговцем, как третьеклассник, который покупает «Фоблаза» у букиниста на набережной; спрашивая некоторые тюбики, я заливался румянцем, а по спине у меня струился пот, мне казалось, что я говорю непристойности. Наконец я вернулся домой, разжившись всеми цветами радуги. Палитра моя, знавшая дотоле всего четыре сдержанных и целомудренных цвета: цинковые белила, желтую и красную охру, персиковый черный, к которым изредка дозволялось добавлять немного кобальта для неба, запестрела кучей оттенков, один ярче другого; изумрудная зелень, медная зелень, кадмий красный, кадмий лимонный и оранжевый, окись свинца, ультрамарин, золотистая охра, все теплые прозрачные тона, из которых колористы извлекают самые прекрасные свои эффекты, с роскошной изобильностью расположились на скромной бледно-лимонной палитре. Признаюсь, поначалу я был в немалом затруднении от всех этих богатств; если перефразировать пословицу, избыток масла портил мою кашу. Однако через несколько дней я довольно далеко продвинулся в работе над маленькой картиной, которая больше всего напоминала самшитовый корень или калейдоскоп; я усердно трудился над ней и больше не показывался в мастерской.

Однажды, когда, поддерживая руку муштабелем, я лессировал край драпировки, что было строжайше запрещено, мой учитель, обеспокоенный моим исчезновением, вошел ко мне в комнату, ключ от которой я неосторожно оставил в двери; несколько минут он стоял за моей спиной, подняв руки и растопырив пальцы, как Святой Симфориан; с отчаянием созерцал он мое творение, а затем проронил слово, которое обожгло мою душу, словно капля расплавленного свинца:

— Рубенс!

Тут я понял, как велик мой грех; я пал на колени и стал целовать ноги учителя; я посыпал голову пеплом и, заслужив искренним раскаянием прощение великого человека, представил в Салон картину, изображающую Мадонну в сиреневых тонах, с младенцем, мастерящим галиот из бумаги.

Успех мой был огромен; учитель, полный веры в мой талант, с тех пор доверял мне делать подмалевку неба и фона на всех своих картинах. Он выхлопотал для меня великолепный заказ. Теперь я раскрашиваю в символические цвета нервюры часовен в старинном соборе, отчищенном от отвратительного покрытия, оставленного моими предшественниками; ничто так не соответствует моей простой манере, лишенной фасона и ухищрений; сами мастера Кампо-Санто, пожалуй, оказались бы недостаточно безыскусны для такой работы. Прекрасная школа живописи, которую я прошел, позволит мне справиться с этой трудной задачей ко всеобщему удовольствию, и отец, успокоенный насчет моего будущего, теперь уже не станет кричать мне: «Ты будешь адвокатом!»

Приглашение, составленное в загадочных выражениях, понятных лишь членам нашего общества, заставило меня однажды декабрьским вечером отправиться в далекий квартал Парижа. Остров Святого Людовика является чем-то вроде оазиса посреди города; река, разделяясь на два рукава, обнимает его, ревниво охраняя от захвата цивилизации. Именно там, в старинном отеле Пимодан, выстроенном некогда Лозеном, происходили ежемесячные собрания нашего общества, и нынче я ехал туда впервые.

Только что пробило шесть часов, но было уже совершенно темно.

Туман, еще более густой на берегу Сены, закутывал все предметы точно ватой, пропуская лишь красноватые пятна зажженных фонарей и светящихся окон.

Мокрая от дождя мостовая отражала свет фонарей, словно речная гладь; резкий ветер ледяными иглами колол лицо. Его пронзительный свист переходил в басовые ноты, ударяясь об арки мостов. Этот вечер был полон суровой поэзии зимы.

Как ни трудно было найти на длинной пустой набережной нужный мне дом, но моему кучеру все же удалось наконец разобрать полустертое имя отеля на мраморной доске.

Употребление звонков еще не проникло в эту глушь, и мне пришлось потянуть фигурный молоток. Послышался шорох натягиваемой веревки. Я дернул сильнее, и старый, ржавый язык замка поднялся, открывая массивные створки дверей.

Точно картина Скалькена показалась за желтоватым прозрачным стеклом голова старой привратницы, освещенная мерцающим пламенем свечи. При виде меня на лице старухи появилась странная гримаса, и костлявый палец указал мне дорогу.

Насколько я мог различить при слабом свете, который освещает землю даже в самую темную ночь, двор, в который я попал, был окружен старинными строениями с островерхими крышами. Между каменными плитами росла трава, и я быстро промочил ноги, словно шел по лугу.

Узкие высокие окна парадного подъезда, сверкая на темном фоне, служили мне маяками, не позволяя заблудиться.

В вестибюле отеля я очутился перед одной из тех огромных лестниц времен Людовика XIV, где мог бы свободно разместиться современный дом. Египетская химера во вкусе Лебрена с сидящим на ней амуром протягивала на пьедестал свои лапы, держа свечу в изогнутых в виде подсвечника когтях.

Пологие ступеньки и просторные площадки говорили о гениальности старинного архитектора и широте образа жизни давно прошедших времен. Поднимаясь по этим удивительным переходам в своем убогом черном фраке, я чувствовал себя не на месте в этой строго-выдержанной обстановке, мне казалось, я присвоил себе чужое право. Для меня была бы хороша и черная лестница.