Теофиль Готье - Два актера на одну роль

И Рудольф, уверившись в успехе своих планов, заставил лошадь сделать курбет.

Дальберг разговорился с Флорансой. Амина наклонилась к Рудольфу и тихонько спросила:

— Как зовется оригинал портрета?.. Живей!

— Клара Депре, — отвечал Рудольф шепотом и подъехав так близко, что колесо почти терлось о бедро его лошади.

— Кто бы подумал, что вы способны на такое чистое чувство! — говорила между тем Флоранса Дальбергу с нежной улыбкой и увлажненными глазами: этот знак истинной любви тронул меня.

— Адрес? — продолжала Амина, притворяясь, будто любуется прекрасным видом.

— Улица Аббатства, номер седьмой, — отвечал Рудольф, оправляя гриву своей лошади.

— Я надеюсь, — продолжал Рудольф под стук колес, — что ты употребишь эти сведения в дело как следует.

— Будьте совершенно спокойны, — отвечала Амина.

Коляска успела отъехать довольно далеко, и дамы приказали кучеру поворотить назад. На выезде с Елисейских полей Дальберг простился с дамами и вышел из коляски. Амину Флоранса отвезла обратно домой.

Дальберг намеревался навестить Депре и потому зашел домой переодеться: он был одет слишком щеголевато. Вышитую и слишком прозрачную рубашку нужно было заменить другой, также очень тонкой, но попроще; место яркого жилета занял другой, поскромнее и посообразнее с важностью дома нотариуса, естественно расположенного более к черному цвету.

Сняв одежду светского льва, Дальберг снова принял свой природный облик, так что в гостиной у Депре, по скромной, простой и естественной одежде, в Дальберге никак нельзя было узнать того франта, который каждый вечер прогуливался об руку с Рудольфом по Итальянскому бульвару, щеголяя отчаянно бойкими манерами и пуская дым своей сигары встречным женщинам в лицо. Это с его стороны было не притворство, а напротив возвращение к истине.

Когда Генрих подошел поклониться Кларе, занятой у окна каким-то рукодельем, он невольно смешался, несмотря на улыбку и дружелюбный прием девушки. Совесть укоряла его за утраченный медальон. Ему казалось, что Клара по магнетическому ясновидению должна знать об этой пропаже, и он по чувству странному, однако же понятному тем, кто не смеется над суевериями сердца, застегнул фрак, чтобы плотнее закрыть грудь от взора своей милой.

— Берегитесь, Генрих, — сказала девушка со смехом, — я боюсь, нет ли у вас соперника. Вчера вечером я видела, как под моим окном стоял какой-то таинственный господин…

— Шарманщик, от музыки которого во всем квартале завыли собаки?

— Нет, господин, закутанный в темный плащ, с нахлобученной на глаза шляпой, господин, у которого сегодня должен быть кашель или насморк, потому что ночь была вовсе не теплая. Я вам советую прийти завтра, подкараулить его и проколоть вашей доброй шпагой.

— Ну, уж извините, этого я не собираюсь делать, — отвечал Дальберг.

— Нет? А я думала возбудить вашу ревность. Неужели вы не ревнивы?

— Нет, Клара; я питаю к вам беспредельное доверие, потому что я люблю вас от всей души.

— Я верю вам, — сказала Клара, вонзив светлый и проницательный взгляд в глаза Дальбергу.

Лицо Клары, всегда милое, было дивно прекрасно в эту минуту. Можно было подумать, что из него изливается дневной свет. Душа ее испускала такие живые лучи, что они разлились и отразились во всех чертах.

— Я чувствую, что не могу жить без вас, — сказал Генрих, взяв девушку за руку, — хотите быть моей женой… если ваш отец согласится?

Клара не отвечала, но приклонила голову к плечу Дальберга, и глаза ее наполнились слезами.

В этом положении Депре застал молодых людей, но не обошелся с ними как отцы в комедиях, не вытаращил глаза, не нахмурил олимпийские брови, а подошел с добродушной улыбкой и потирая руки, потому что давно ожидал этой развязки.

Генрих отвел его в сторону и сказал:

— Мне нужно поговорить с вами наедине, месье Депре.

— Извольте, любезнейший. Я догадываюсь, о чем вы хотите говорить, но вы оба еще молоды, успеем объясниться, — отвечал Депре.

Прибыло несколько приятелей бывшего нотариуса, и сели за бостон, точно так же как в серой гостиной, в провинции.

В десять часов Генрих ушел. Душа его пела. Он никогда не проводил вечера так весело, как в этот раз.

Воротившись домой, он через дворника получил следующую записку:

«Приходите сегодня вечером доказать мне, что вы не любите Клары, и я возвращу вам портрет, который уже не имеет для вас никакой цены».

— Который час, Анета? — спрашивала Амина, потягиваясь на кушетке.

— Скоро полночь, сударыня, — отвечала горничная, посмотрев на дорогие столовые часы.

«Еще не поздно, он еще может прийти, если только Рудольф не утащил его играть», — подумала Амина.

— Исправно ли отдали мою записку? — спросила она через полчаса.

— Исправно, сударыня. Тоби отнес.

— Странно, как ожидание действует на нервы! Налей мне стакан воды и подбавь три капли флердоранжа.

Анета исполнила приказание и поставила перед госпожой поднос с граненым стаканом и великолепным хрустальным графином.

Амина хлебнула один раз и, раздраженная нетерпением, встала, подошла к окну, чтобы посмотреть на улицу, освещенную фонарями, которые слишком надеялись на луну, или луной, которая слишком надеялась на фонари. Всякая промелькнувшая тень приводила красавицу в трепет, возбуждала надежду и разочарование.

Стук экипажа, за которым последовали остановка и скрип кнопки звонка, слышный в тишине ночи, произвел у нее такое волнение, что она принуждена была положить руку на сердце, чтобы унять его биение.

Приехал домой кто-то из жильцов.

Иные, может быть, удивятся такой живости чувствований в пресыщенной женщине. Но Амина была одна из тех, которых препятствия распаляют. Если б Дальберг пришел, она едва обратила бы на него внимание, но он не являлся, и она отдала бы все на свете, чтобы увидеть его. Амина пристращалась к невозможному. Дальберг, влюбленный в нее и свободный, не внушил бы ей ничего, но, принадлежа другой, он казался ей удивительно привлекательным. Вытеснить чистый образ, долго лелеемую мечту; вскружить голову человеку, который выказывал ей пренебрежение, казалось ей невыразимым наслаждением. Она хотела воздвигнуть статую на обломках поверженного кумира, построить храм на развалинах другой страсти.

Всякая любовь к добродетельной девушке или честной женщине возбуждала в ней бешеную ревность, оттого ли, что сама она не способна к такой любви, или оттого, что предчувствовала, угадывала в ней чистые наслаждения и восторги, от которых принуждена навсегда отказаться и о которых смутно сожалела.

Заставить Дальберга изменить Кларе было бы для нее величайшим торжеством, и, по смущению молодого человека, когда он приходил выручать медальон, она уже надеялась успеть, — может быть, и успела бы в своем намерении, если бы не пришла Флоранса.