Оливия Уэдсли - Честная игра

В этот же вечер он не стал дольше ждать и спросил Филиппу, не желает ли она танцевать.

Она поблагодарила его, но нет, ей как будто не хочется.

— О, постарайтесь захотеть! — умолял Арчи. — Пожалуйста!

Но она, улыбаясь, покачала головой. Разочарованно отходя прочь, он размышлял о том, что она ни капельки не казалась развязной. Все, кроме этого! Голос ее был восхитительный, но холодный!

И у нее были замечательные манеры — он почувствовал себя мужиком перед ней.

Он прилежно танцевал с «девами» старой бригады, но продолжал поглядывать на Филиппу, рядом с которой уселся полковник Баррон («Проклятый юбочник!» — думал Арчи), видимо приятно проводивший время, судя по галантности, с которой он вставлял монокль одной рукой, прижимая другую к сердцу как бы для того, чтобы усилить выражение сказанного.

«Будь он проклят», — подумал Арчи, бессознательно пользуясь леди Рэллин как буфером между собой и острым локтем Форда. Тот улыбался одними губами, кляня все в душе, в то время как он с трудом удерживался на ногах, танцуя с дамой, шея которой была унизана жемчугом, а руки покрыты браслетами от кисти до локтя; дама говорила языком Боуэри и казалась чрезвычайно довольной собой и всем, что ей принадлежало.

Возвращаясь из сада, где он курил, Арчи совершенно случайно встретился с Филиппой, медленно спускавшейся по широким каменным ступеням.

Он тотчас остановился.

— Даже если вы не хотите танцевать, можно с вами говорить?

Она слегка засмеялась, и ее смех заставил Арчи неожиданно почувствовать себя смелым и счастливым.

— Немного ниже влево есть скамейка, откуда чудесный вид; мы могли бы там выкурить по папиросе — если вы захотите?

Филиппа с секунду его рассматривала; у нее заныло сердце только потому, что его молодость и веселость напомнили ей, как всякая другая молодость, — Тедди.

И мысль о Тедди, даже такая мимолетная, придала мягкость ее голосу:

— Я хотела бы посмотреть этот вид.

Они пошли вместе; рука Арчи один раз мимолетно коснулась ее локтя, чтобы направить ее к белой полукруглой скамейке, которая, казалось, повисла над багряной красотой спящего моря.

Налево берег делал поворот; крутая дорога по временам ярко освещалась фарами автомобилей, вырывавшими из темноты подымавшиеся кверху темные очертания стен замка, стоявшего на страже маленького городка.

Издали слышалось пение девушек; голоса их, смягченные расстоянием, и мягкий ароматный воздух были полны той задумчивости, которую придает неясная музыка в темноте.

Ни Арчи, ни Филиппа не разговаривали до окончания песни. Затем Филиппа тихо сказала:

— Это прелестно!

— Это девушки, которые работают там, на фабриках, — сказал Арчи, чувствуя всю банальность своих слов, желая сказать что-нибудь особенное и сознавая, что все, что он делал, было обыденным.

Он неудержимо понесся вперед, потому что ему ужасно хотелось показаться «особенным»:

— Я безумно хотел встретиться и познакомиться с вами, леди Вильмот!

Ему теперь стало видно ее; наклонившись вперед, он напряженно смотрел на Филиппу.

— Что мне сказать на это? — спросила его Филиппа.

— Полагаю, что вам все говорят то же самое? — При воспоминании о приеме, оказанном ей Гавершемами и Маунтли, и о том одиночестве, которое ее окружало в Париже, у Филиппы вырвался иронический смешок.

— Почему вы смеетесь? — тотчас же спросил Арчи.

— Может быть, я смеюсь над вашим прелестным, но довольно наивным комплиментом.

— Знаете ли, что вы разговариваете гораздо более по-взрослому, чем выглядите?

— Неужели?

Наступило молчание, молчание, которое Филиппа не прерывала из лени, и которое Арчи стремился нарушить, сказав, вот так, совсем откровенно; безумно:

— Я хочу вам понравиться! — Он поймал себя на мысли: «Почему люди не высказывают того, что хотят? Почему не выкинуть все это первоначальное жеманство при знакомстве друг с другом? Если вам действительно отчаянно хочется узнать кого-нибудь поближе, тогда надо сразу стать наполовину друзьями. Я хочу, ужасно хочу понравиться этой женщине. Она заставляет меня чувствовать то, что никогда еще никто не заставлял…»

Что, если бы он так и сказал ей это?

Он смотрел сначала на море, а затем повернулся к ней; в ту же минуту Филиппа тоже повернула свое лицо, и Арчи мог увидеть линию ее губ… И вид этой мягкой извилистой линии, казалось, ударил ему в голову, как мифический нектар, как будто эликсир какого-то волшебного напитка разлился по его жилам. Он наклонился к Филиппе так близко, что его охватил залах ее волос, и сказал нетвердо:

— Вы заставляете меня чувствовать то, что никто еще на свете меня не заставлял…

Едва он проговорил это, как наступила реакция; он почувствовал, что затаил дыхание, резко двинулся и затем понял, что Филиппа встала и оставляет его одного.

Он бросился за ней и властно преградил ей путь:

— Вы не можете уйти так. Я… вы никогда не поймете… но я не предполагал… дерзости…

Его прервал тихий, ледяной голос Филиппы:

— Из-за… из-за некоторых фактов вы подумали то, что, я полагаю, могут думать люди вашего сорта, что… что мне можно все говорить и обращаться со мной… как вы сейчас со мной. Уйдите, пожалуйста, с дороги.

— Я не уйду… пока не объясню, — с отчаянием произнес Арчи.

— Никаких объяснений не надо.

Она мелькнула мимо него и исчезла за поворотом.

Он остался стоять, кляня себя, но все же с сознанием какой-то несправедливости где-то в самой глубине души.

В конце концов, он подразумевал это, но не так, как она это приняла.

Он бросился вперед очертя голову, потому что с ней, наверно, говорили так и раньше; но затем он почувствовал странную смесь истинного огорчения, уязвленного тщеславия и светской суетности…

Как-никак, но ведь был же процесс!..

Он вернулся в зал, пользуясь этим осуждением как щитом против натиска собственного идеализма, того немногого, что осталось в нем от прежних лет.

В глубине души ему было стыдно этого бесконечно унизительного размышления о жизни Филиппы; но, надувшись, он ухватился за него и старался привить своему чувству странной скорби несколько дешевых горьких афоризмов о разведенных женщинах, которые были вынесены на суд общественного мнения и получили обвинительный приговор.

Он танцевал весь остаток вечера. Филиппа не возвращалась в бальный зал. Когда, наконец, оркестр перестал играть и он был свободен, он снова направился к белой полукруглой скамье. Приближался рассвет; густой фиолетовый цвет неба исчезал, пропуская сияние зари; слабый, колеблющийся предутренний ветерок коснулся его лица.

Спустя некоторое время он встал, вернулся к себе в комнату и лег в постель. Поднявшийся ветерок дул прямо на него, но он лежал с открытыми глазами, бесконечно взволнованный.