Мария Пуйманова - Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти

— Да только когда? — вздохнула Ева Казмарова.

— Уж скорей бы! — сказала Галачиха.

— Все будет, — успокаивала их Кето. — Чехи страшно нетерпеливы, это я уже заметила.

— Не удивляйся, Кето, ведь наша родина порабощена.

— А что же вы не защищались тогда, в тридцать восьмом году? Тридцать наших дивизий стояли на западной границе, готовые в любой момент прийти вам на помощь. Да ведь и у вас уже была проведена мобилизация!

«Как она все о нас знает!» — подумала Ева Казмарова. При разговорах Кето с Блаженой Ева и Ганка обычно помогали подругам объясняться. Но грузинка удивительно быстро стала понимать по-чешски, а Блажена, в свою очередь, училась у нее русскому языку.

— Когда наших солдат распустили по домам, мой парень вернулся такой злой и несчастный, что я уж думала, он меня разлюбил, — вспоминала Блажена. — Ведь весь наш народ хотел защищаться, но у нас было плохое правительство.

— Господа боялись большевиков больше, чем того, чубатого, — вставила языкастая Галачиха.

— Я тогда всего этого не понимала, да и не интересовалась, — честно созналась Блажена. — И это была ошибка, большая моя ошибка. Наша судьба зависит от каждого из нас, теперь я это знаю. Ты добровольно пошла на войну?

— Все наши комсомолки записались на курсы медсестер. Кончили — и на фронт!

До войны Кето не была медсестрой. Она работала агрономом в колхозе, выращивала чай и мандарины, сажала защитные насаждения, делала опыты с гибридами, скрещивала разные породы фруктовых деревьев. Но со всем этим могут справиться и пожилые женщины, решила Кето и уехала на фронт с санитарной частью. В полевом лазарете работы было выше головы, там и не вспомнишь о доме, некогда. А здесь, в лагере, нечего делать и на сердце тоска… Тоска по морю, по горам, по ясному аджарскому небу, по всей светлой советской жизни…

Значит, и девушкам-героям бывает грустно? И они не стесняются признаться в этом? Блажена почувствовала, что Кето стала ей гораздо ближе после этого разговора.

— Я, знаешь ли, из небольшого селения близ Кладно, — начала она. — Называется Лидице. Живем мы в долинке, в стороне от главной дороги, никто нашу деревню не знает, ничего в ней особенного нет, но я ее страшно люблю. Есть там такой запущенный садик между нашим и Старостиным домом. Там мы встречались с мужем до свадьбы. У меня и сейчас этот садик перед глазами! Цвели в нем бузина и боярышник, алый, как будто под лучами заката. А жасмину там было что звезд на небе! Перед сном я часто представляю себе паши Лидице. Сущий рай! Сама понимаешь, Кето, родные места!

В глазах Евы Казмаровой, за очками с разбитым левым стеклом (шуточка эсэсовского сопляка Франца), появилось беспокойное выражение. Галачиха тоже насторожилась. Читателю уже известно, что по инициативе Зденки каждую новоприбывшую чешку еще в канцелярии предупреждали: здесь, в лагере, есть женщины из Лидиц, ничего им не говорить! Ведь Блажена и представления не имела, что радиостанции разнесли по всему миру весть о Лидицах, что Лидице теперь известны не меньше, чем Прага, что советские газеты поместили об этой деревне большие статьи, а английские шахтеры назвали именем Лидице свой поселок и в знак рабочей солидарности устроили сбор средств в пользу лидицких жертв, что и в Америке Рузвельта несколько поселков переименованы в Лидице. Не знала Блажена и того, какой ценой оплачена слава ее родной деревни.

Так что же, вспомнит Кето о судьбе Лидиц или нет? Только бы она не сказала лишнего при Блажене! Но в Советском Союзе много таких деревень. Так или иначе, но Кето сделала вид, что ничего не знает.

— Пойдем, — сказала она. — Будешь учить стихи. Самое лучшее стихотворение о Кавказе. А потом ты мне прочтешь чешские стихи… Я очень, очень люблю Лермонтова.

Кето декламировала с таким пафосом, на который не отважилась бы стеснительная Блажена. Но в молодой грузинке этот пафос совсем не казался неестественным. Она была исполнена восторга, умела проявить его и заразить им более сдержанных чешек.

— Сейчас, правда, над Кавказом летают не демоны, а самолеты, — с улыбкой сказала Кето уже обычным голосом, переводя дыхание после декламации. — Наши «ильюшины» летают, «мессершмиттов» мы уже прогнали. Но все равно, Лермонтов — мой любимый поэт. Когда мне грустно, я всегда вспоминаю стихи, это помогает. Ну, а теперь ты, Блажена!

Блажена подняла к ней глаза, полные слез. Это не были слезы горя, в лагере она никогда не плакала, не могла. Даже когда умерла бабушка. Нет, это были слезы умиления.

— Вот странно! — воскликнула она. — Мы с тобой из таких разных мест — и так похожи. Иной раз, когда я подумаю о том, что же стало с моим мужем, отцом и сестренкой, когда вспомню, что они далеко и я не в силах им помочь… и придумать ничего не могу… тогда я тоже твержу про себя стихи. Наверно, чтобы убедиться, что я не помешалась, что я еще в своем уме…

— Верно, — согласилась Кето. — Правильно. Стихи очищают душу. Но ты мне тоже прочти какое-нибудь стихотворение, я от тебя не отстану.

Блаженой овладела чешская стеснительность.

— Лучше завтра, ладно? — уговаривала она. — Завтра на прогулке. Обязательно!

— До завтра меня могут расстрелять, и я ничего не услышу! — воскликнула Кето с горьким юмором. — Ну ладно, раз ты ломаешься, я сама прочту тебе чешские стихи!

Женщины удивленно уставились на нее. Кето начала по-чешски:

Кето произносила стихи Махи с непривычной для чешского слуха интонацией — вроде попугая, — но чешкам и это понравилось, они удивлялись и радовались.

— Кто тебя научил? — изумилась Блажена.

— Это ты ее научила, Ева, а? — спросила Галачиха.

— Нет, честное слово, не я!

Кето улыбалась, и губы на ее узком восточном лице были похожи на полумесяц.

— Угадайте кто!

— Ганка?

— Нет!

— А я знаю, Мильча! — воскликнула Ева Казмарова. — Наверняка Мильча. И не ради Махи, а потому, что в его стихах говорится о любви!

Кето лукаво сощурила глаза и улыбнулась торжествующе и загадочно.

— Знайте же, что этим стихам меня научила не чешка, а чех.

— Чех? Из нашего лагеря? Разве тут есть мужчины?

— Нет, он жил у нас в Грузии, — вдруг смутилась Кето и покраснела так, словно она была только застенчивой девушкой, а не воином, не смелой медсестрой, которая выносила из-под огня раненых и была награждена орденом. — Он работал на шелкоткацкой фабрике в Тбилиси, — добавила она деланно безразличным тоном.