Жан Жионо - Король без развлечений

43-й год (1843-й, конечно). Декабрь. Зима началась рано, но как бы нехотя. Каждый день дует ветер; облака собираются в дуге между Арша, Жоконом, Плени, Пастушьей горой и Авером. Тучи уже и в октябре достаточно черные, а к ним добавились ноябрьские, еще более черные, а потом — декабрьские, совсем черные и очень тяжелые. Все они скапливаются над нами и стоят неподвижно. Свет днем сперва зеленоватый, потом серый, потом черный, но какой-то особенный — черный с темно-красными отблесками. Неделю назад еще виден был пик Авер, что у Жокона, опушка ельника, поляна, заросшая горечавкой, небольшая часть пастбищ, спускающихся с гор. Потом тучи затянули все это. Вот так. Правда, тогда еще видны были Префлёри и стволы деревьев, оставшихся от лесоповала, потом тучи опустились еще ниже и закрыли Префлёри и стволы деревьев. Тучи остановились на уровне дороги, поднимающейся к перевалу. Видны были клены и старый дилижанс, отходящий на Сен-Морис в 12:15. Снег еще не выпал, и все, кому надо было, спешили пройти по перевалу в ту или в другую сторону. Еще хорошо был виден постоялый двор (сейчас этот дом называют «Тексако», из-за развешенной на стенах рекламы смазочного масла для машин), так что конные обозы спешили перебраться за перевал, пока проезд был еще свободен. Видно было, как спускается с перевала кабриолет фирмы, торгующей метизами в Гренобле. А когда он возвращался, то это означало, что скоро перевал занесет снегом. Потом тучи затянули дорогу, «Тексако» и все вокруг. Только внизу, на лугах Бернара, виднелись живые изгороди.

Сегодня утром еще видны все два десятка домов деревни, с густой пурпурной полосой под навесом, но уже не виден шпиль колокольни, его словно под корень срезала туча, как раз над башенками, указывающими юг, север, восток и запад.

И сразу после этого начинается снегопад. К полудню все становится белым, все покрывается снегом, и тогда уже никого и ничего не видно, звуки — и те пропадают. Тяжелый дым из труб окутывает крыши домов. Снежинки, как белые бабочки, порхают на фоне темных окон, и из-за них дым вдруг каясется каким — то розовым, словно свежая кровь, а в каком-нибудь из окон появляется рука, словно похожая на качающийся метроном. Она стирает иней со стекла, потом из-за нее выглядывает усталое, жестокое лицо.

И у всех этих лиц, даже у женских и детских, словно бороды приделаны, так падает тень изнутри комнат, откуда они проступают. Все они похожи на жрецов какого-нибудь пернатого змея, даже католический кюре, над окном у которого написано: «Ora pro nobis». [2] «Молись за нас» (лат.). (Примеч. пер.).

Так проходит час, два, три часа; снег все падает. В четыре часа темнеет — зажигают очаг; снег все идет. Пять часов. Шесть и семь — зажигают лампы, а снег все идет и идет. За окном ничего не видно: ни земли, ни неба, ни деревни, ни гор, только падающая масса белой холодной пыли, пыли, наверное, оставшейся от какого-то исчезнувшего мира. И даже комната, где догорел огонь в очаге, перестает быть обитаемой. Остается только одно место, где можно жить и думать о мире, в котором существуют цвета, вроде тех, что на павлиньих перьях, это место — постель. И то, если хорошо укрыться, да не одному, а вдвоем, втроем, вчетвером, а то и впятером. До чего же они уютны, тела человеческие. Кто тут будет вспоминать о Шишильяне?

И тем не менее вспомнили.

День, два, три, двадцать дней снегопада, примерно до 16 декабря. Точная дата неизвестна, но в один из этих трех дней — 15-го, 16-го или 17-го — вечером пропала Мари Шазотт.

— Как пропала?

— Так, пропала.

— Что значит «пропала»?

— С трех часов дня ее никто не видел. Сперва подумали, что пошла к куме. Нет. И дома ее тоже нет. Искали, искали и нигде не нашли.

На следующий день, хотя снег и не утихает, а идет так же густо, все видят, как Берг на снегоступах двинулся вниз, в направлении Адрэ, к протестантскому кладбищу. Кто-то еще пошел наверх, в сторону Плени, по козьим тропам. А еще кто-то — в сторону Сен — Мориса, в долину, чтобы поискать там, а потом отправиться предупредить жандармерию.

Да, пропала Мари Шазотт. Вышла из дому около трех часов дня, накинув на голову только платок. Еще мать крикнула ей, чтобы она сабо надела, а то выскочила в домашних тапочках, сказала: только до сарая за амбаром. Зашла за угол и пропала.

Кто-то говорит… в общем, тысяча всяких историй, конечное дело. А снег идет и идет, весь декабрь.

Этой Мари Шазотт двадцать лет было или двадцать два года. Даже трудно сказать, какая она была, тут ведь говорят «красивая» про толстую женщину. Красивая? Значит, должны быть толстые ноги, толстые ляжки, пышная грудь, да чтобы быстро шевелилась, вот тогда считается красивой. А если нет — значит нестоящее дело. Скажут, может, «недурна» или «симпатичная», но никогда не скажут: «красивая».

У тещи Рауля, кстати, фамилия тоже Шазотт. Мало того, она даже является дочерью тетки той самой Мари, что жила в 1843 году, — тетки, которая была моложе своей племянницы, здесь такое часто бывает. Так вот она, жена Рауля, носит фамилию Шазотт. И малыш Марсель Пюнье по линии матери из того же рода, поскольку она была сестрой тещи Рауля. А семейство Дюмон тоже приходится им родней, приходится родней через дочь двоюродного брата тещи Рауля.

Так вот Дюмоны (правда, о мужчинах судят не так, как судят о женщинах), так вот Дюмоны — все очень красивые мужчины, тут ничего не скажешь. С этим все согласятся и в Сен-Морисе, и в Авере, и в Пребуа. Статные, голубоглазые, ласковые, вежливые, с красивой походкой — всё при них. У них красивые носы; у малыша Марселя точно такой же нос, и светлые глаза тоже такие же. Дюмоны, Пюнье и жена Рауля — темноволосые, такие темноволосые, какие здесь редко встречаются, волосы у них очень черные и блестящие. А вот у жены Рауля, несмотря на то что она всегда работала на воздухе, в поле, кожа осталась белой. В общем, она не так загорела, как другие. Руки выше локтя, как это видно из — под рукавов кофточки, у нее белые-белые, как молоко. У Дюмонов лица у всех бледные, хотя на здоровье никто из них не жалуется, не красные и не загорелые, а бледные. Вот такая, наверное, была и Мари Шазотт: маленькая брюнеточка с голубыми глазами, с кожей белой, как молоко, складненькая и живая, как жена Рауля.

Все эти люди, о которых мы говорим и которые и по сей день живут, известны своим благонравием и даже, может быть, несколько чрезмерной строгостью. Так же вот и в 43-м году никому в голову не приходила мысль, что Мари Шазотт могла удрать. Это слово сказал жандарм, но на то он и жандарм, к тому же жандарм из долины Грезиводан. Да и с кем удрать? Все парни из деревни оставались на месте. И не гуляла она ни с кем. К тому же когда мать кликнула ей, чтобы она надела сабо, Мари все-таки выскочила в одних домашних тапочках. Так что удрать она могла разве что с ангелом!