Моисей Кульбак - Зелменяне

Напрасно, значит, дядю Зишу всю жизнь подозревали в том, что он притворяется больным, придумывает себе для пущей важности мнимые болезни. Теперь все увидели, что он был честным человеком, болел основательно и умер раньше времени, — во всяком случае, опередил одного старого человека в реб-зелменовском дворе.

У сарая стояло двое щуплых Зелмочков лицом к стене. Они мочились в снег. В этот серый вечер они тоже были грустны, бледны и озабоченны.

— Скажи, Мотеле, а когда мы умрем? — спросил Липа, который уже ходил в детский сад.

— Еще не скоро, — ответил Мотеле. — Мы еще должны раньше расписаться в загсе, потом пойти на войну, а потом нам надо будет еще поднять урожайность.

— Что нам нужно будет поднять?

— Поднять урожайность.

Они рассматривали рисунок на снегу.

— Послушай, — сказал Липа, — я уже совсем большой, у меня есть мозоль на ноге. Знаешь, что Тонька говорит?

— Что?

— Она говорит, что с пионера довольно, если у него мозоль на ноге, а у комсомольца должна быть мозоль на руке тоже. Но ее очень трудно заиметь.

— Когда ты станешь большим, ты кем лучше будешь — большевиком или коммунистом?

— Я буду большевиком пятого года, — ответил Мотеле, глядя сверху вниз.

— А я буду завом!

— Иди ты… — возмутился Мотеле такой несознательностью. — С таким парнем, как ты, мне вообще не о чем разговаривать.

Самые важные новости, которые произошли в реб-зелменовском дворе после смерти дяди Зиши:

Дядя Юда пошел в сарай за доской и нашел торчащий за стропилами обрывок почтовой открытки. С одной стороны на ней была московская черная печать, с другой стороны — что-то написано по-древнееврейски. Он вошел в дом и принялся читать.

Почерк был мелкий, раввинский. Пасмурный дядя Юда так и остался стоять лицом к печке, с открыткой в руке.

«Так, выходит, это правда, Зишка не соврал?»

Потом узнали, что дядю Юду история с открыткой сильно мучила и он даже пошел к дяде Зише на могилу просить прощения. Казалось бы, что здесь такого? — но дядя Юда после этого переживания спал с лица. И может быть, это также послужило одной из причин его бегства. Однажды, среди ночи, дядя Юда исчез со двора, можно сказать — удрал, и в течение долгого времени вообще не знали, куда он девался.

Впрочем, полагают, что он ушел со двора совсем по другой причине. После смерти дяди Зиши он ходил злой и ни с кем не говорил ни слова. Когда у дяди Юды плохое настроение, он так и лезет на рожон. В один прекрасный день он, нахмуренный, зашел к Бере и встал у дверей:

— Здравствуй!

— Здравствуй, здравствуй! — ответил Бера.

— Я пришел спросить, как поживает твой Зелмеле.

Бера ответил спокойно:

— Вы ошибаетесь, у меня нет никаких Зелмелов.

Дядя Юда вобрал кончик бородки в рот и умолк. Минутой позже он опять спросил:

— Так как же его зовут, твоего дорогого сына?

— Моего дорогого сына зовут Маратом.

Больше они не разговаривали.

Как рассказывала потом Хаеле, дядя Юда простоял тогда у дверей, может быть, с полчаса, если не больше. Он вышел молча, осторожно опустил щеколду, как если бы в доме лежал больной, спустился к себе вниз, и больше его не видели.

Пошел трамвай.

Это было любопытно. Он вышел откуда-то у вокзала и побежал по улицам. Яркие вагоны, сияющие стекла, никель, новые ремни. Проемы трамвайных окон были набиты людьми, и все это скользило вниз с горы, летело в гору, мчалось и добегало до предместья.

Зелменовы услышали у самого двора какой-то звон. Первым, конечно, выбежал дядя Ича, который был жаден до новостей. Домой он вернулся уже поздно вечером, и, так как ему было стыдно, он оправдывался перед тетей Малкеле, будто был у товарища.

— У какого товарища? — допытывалась тетя Малкеле.

— У товарища…

Этому не верилось, потому что дядя Ича со времени свадьбы находился всегда только возле тети Малкеле; был, правда, у него товарищ до женитьбы, некий Ора-портной, так тот уже давно умер.

Утром дядя Ича посоветовал тете прокатиться в трамвае — это особое удовольствие.

— Откуда ты знаешь?

— Я догадываюсь…

Он так и не сказал ей, что весь день разъезжал по городу и потратил на это целое состояние.

Потом Зелменовы ездили уже чаще. Подъезжали к самому вокзалу, а назад возвращались пешком. Хороша была не столько сама поездка, сколько то, что находишься среди людей и знаешь, что живешь на белом свете. Тетя Малкеле входила в вагон улыбаясь и обучала новичков, как должно вести себя в трамвае; она также разменивала там крупные монеты на мелкие и вообще чувствовала себя связанной с людьми не меньше, чем в реб-зелменовском дворе.

С дядей Фолей произошел инцидент.

Сидя в трамвае, дядя Фоля спохватился, что у него нет десяти копеек. Тогда он повернулся к окошку и стал смотреть на улицу. Ему напомнили, что надо купить билет. Он притворился, что не слышит, и продолжал смотреть в окошко. И лишь позже, когда милиционер уже тащил его за рукав, поднялся и холодно спросил у кондуктора:

— Это твой трамвай?

Представьте себе, трамвай принадлежит рабочему классу, и дядя Фоля может разок попользоваться им бесплатно.

Тонька и Фалк уехали во Владивосток.

На шестой день после их отъезда в реб-зелменовский двор пришел почтальон и вручил телеграмму:

«МЫ ЕДЕМ ТОЧКА ВЕСЕЛО ТОЧКА ТОНЬКА ФАЛК»

А тетя Малкеле ходила потом с телеграммой из квартиры в квартиру и все спрашивала:

— Скажите, вы не знаете, с чего бы это на них напало такое веселье?

— Финтифлюшки!

Дядя Фоля и Бера стали наконец друзьями.

Это произошло в зимний выходной день. Бера с утра расхаживал по дому босой, в галифе, жевал хлеб и читал газеты, потом подобрал под себя ноги и принялся настраивать балалаечку. Бера был в хорошем настроении. Он извлек свой утробный голос и запел:

Из окна виднелся двор. Он был весь в проводах — оплетен проволокой, как старый горшок, в котором уже варилась новая порода Зелменовых: без бород, без обрезаний, без традиционных омовений.

Ворона стояла сгорбившись на антенне, и по тому, как она открывала клюв, было понятно, что она там, наверху, кричит:

— Ура! Ура! Ур-ра!

Дядя Фоля вышел во двор. Дядя Фоля улыбался и покручивал ус. Должно быть, он был навеселе.

Бера сбежал босой с лестницы, и в окно было видно, как он берет его, Фолю, за рукав, говорит ему что-то, убеждает. Сначала дядя Фоля сопротивлялся, но потом они пошли вместе.

В дом они вошли надутые. Пили много чаю и молчали. Дядя Фоля тупо уставился в пол. Потом снова пили много чаю и молчали. Вдруг хмурый дядя Фоля оперся обоими локтями о стол и спросил без обиняков: