Моисей Кульбак - Зелменяне

— Что случилось, наивные люди? Вам же дадут хорошие квартиры! Что случилось?

— Квартиры — сортиры! Не надо нам ваших квартир! Дайте нам дожить наши годы в старом дворе…

Автомобиль загудел, выпустил маленькое облачко в сторону реб-зелменовского двора и исчез за углом.

Как почувствовал себя тогда двор? Реб-зелменовский двор почувствовал себя покинутым, одиноким, будто камень у дороги. Все молча разошлись по домам и сели обдумывать это дело.

Заходящее солнце желтыми пятнами занавешивало то рассохшуюся дверь на одной петле, то окно.

Не пришел ли вообще конец роду реб Зелмеле?

Фалк вышел на порог, понюхал, чем пахнет, и ему что-то не понравилось. Он вложил два пальца в рот и свистнул. Потом он сделал несколько шагов по онемевшему двору и крикнул:

— Зелменовская контрреволюция, разойдись!

Зелменовы, бледные и ошалелые, подались к окнам. В маленьких рамах окон они выглядели, как бородатые портреты ушедших в небытие предков. В домах посыпался град проклятий, но не по адресу этого ничтожества, а как раз на Тоньку, которая подтачивает устои двора.

Только чернявая женка дяди Фоли открыла там, наверху, в каменном доме, окно и крикнула вниз:

— Граф Кондрат, ступай к рыжей портнихе!

Зелменовы решили упорным молчанием встретить готовящееся зло. Молчание здесь вырабатывают в одиночку, как паук паутину.

Молчали жесткие, нечесаные бороды, опущенные носы. Молчали костлявые руки, засунутые в рукава. Молчали крыши.

Каждое лицо молчало всеми своими морщинками и бугорками. Оно запиралось, как крепко сбитый ларец: сжимался рот, опускался холодный нос к губам; молчала вся упрямая голова — шишковатыми скулами, впадинами щек, застывшими глазами, выглядывающими из-под бровей, словно замерзшая вода.

Молчали каждый подпечек, большие чугуны, глубоко сидящие камни фундамента.

В тот вечер электричество не зажигали — считали, что с него, в сущности, началось все зло.

«„Октябрь“. [20] «Октябрь» — республиканская еврейская газета, выходившая в Минске. Принято по телеграфу.

Быховская сапожная артель выполнила план первого квартала на все сто.

Образ Кондратьевой, этой «графини» с ее запахами йода и гвоздики, с ее розовыми пальцами и морщинками вокруг глаз, понемногу испарился, рассеялся, как пятнышко лунного света на заборе.

Если Кондратьева иногда еще и является двору, так разве только зимою во сне какому-нибудь старому, мрачному Зелменову, которому собственная жена, не приведи Господь, надоела хуже горькой редьки.

Фалк уже, пожалуй, не помнит, как выглядела Кондратьева. Вот окошечко на четвертом этаже порой выплывает еще перед его взором, как тревожный семафор ночью где-нибудь на полустанке.

А было это так. Она была царицей Савской, сотканной из парфюмерии и любви. В завороженном городе Владивостоке она хотела его завлечь и усыпить. Но разбудила его, как известно, Тонька своими горячими пощечинами за холодным чаем.

О рыжей портнихе трудно сказать что-нибудь определенное. Еще вопрос: не выдумала ли эту историю с портнихой женка дяди Фоли? Во всяком случае, надо полагать, что не она, эта рыжая портниха, вылечила его от любовного угара.

У Фалка есть одна молоденькая девушка — Ханочка. С нею он крутит любовь. Женка дяди Фоли, наверное, умышленно не хочет упоминать об этой девушке, потому что не станешь же ты, в конце концов, сплетничать о том, что парень гуляет с девушкой! Всем известно, что так водится спокон веку.

Ханочке семнадцать лет. У нее полное, круглое личико, пышная грудь и толстые ножки.

Так вот, у нее любовь с Фалком.

Они катаются на лодке по Свислочи и едят из бумажки пирожные. Они плывут вниз по течению. Там, за заводом «Коммунар», они целуются и клянутся друг другу в верности.

Ханочка ерошит короткими пальчиками его чуприну и спрашивает:

— Фалк, ты будешь моим навсегда?

— Да.

— Клянись!

Тогда Фалк крепко обнимает ее и говорит:

— Клянись ты…

— Я клянусь, — говорит Ханочка, — моей матерью, что буду тебе верна всю свою жизнь.

— Вот и прекрасно! — отвечает ей Фалк.

Лодка спускается ниже, к Ляховке.

Со дна Свислочи тянет дохлыми кошками. Вода подернута пленкой, она переливается всеми цветами радуги. На другом берегу, на песчаных холмах, стоят домики, окруженные палисадниками. В палисадниках цветет красный мак. Напротив по мосту проносится поезд. Слева торчат высокие заводские трубы, из которых валит черный дым.

Фалк засучивает брюки, шагает по густой воде и толкает сзади лодку.

— Держись, Ханочка, держись!

Ночью лодка стоит уже далеко, в низовьях реки, под вербой. Луна с сырых ветвей стекает в лодку. На прибрежном лугу пасется конь; он топает в темноте стреноженными ногами, храпит, а Фалк и Ханочка целуются.

— Клянись, — говорит она ему.

— Клянись ты.

— Клянусь, — говорит Ханочка, — что буду тебе верна всю свою жизнь.

— Вот и прекрасно, — говорит Фалк.

После полуночи Фалк является домой. Он хватает кусок хлеба и бежит на ночную смену.

Фалк работает у двух машин на электростанции. Он сидит на стуле и среди десятков шумов слушает голос двух своих машин. Если где-нибудь начинает хрипеть, он подливает масло из масленки. Он смотрит на черные стрелки. Если где-нибудь начинает звенеть, он выключает пар из труб. Фалк на время затыкает уши, чтобы потом лучше слышать. Машина работает четко, без хрипа, без звона.

Он подходит к столику в углу, где машинист пишет что-то, наклоняется над его седой головой и кричит ему в ухо:

— Макар Павлович, я влюблен!

— Что, красивая девушка?

— Ничего!

Вот что кричит Фалк в клокочущем цехе глухим волнам железных шумов и бежит назад, к своим машинам.

Утром реб-зелменовский двор был придавлен тяжелым молчанием, наплывшим на него черной тучей.

Фалк, только что пришедший с работы, невыспавшийся, ходил по двору и искал человека, который объяснил бы ему причину этой немоты. Все только печально качали головой.

Он остановил Вериного сынишку в юфтовых сапогах выше пупа:

— В чем дело?

— Ничего. Дедушка Юда умер.

На рассвете один еврей принес в реб-зелменовский двор узелок, вошел и положил его Цалке на стол. При этом он ничего не сказал. В узелке были очки в медной оправе, старый талес и пара сапог.

Вот что, значит, осталось от дяди Юды!

Люди молча заходили к Цалелу в комнату, становились вокруг стола и смотрели грустными глазами на принадлежавшие человеку до последней минуты вещи. Цалел сидел бледный, стекла очков у него помутнели, сидел и барабанил пальцами по столу.

Все были удручены.