Сергей Сеничев - Александр и Любовь

Что так?? Мешались под ногами, пока он любезничал с Анной Ивановной (напомним: во время тех дискуссий Люба обычно молча сидела под лампой в дальнем конце гостиной)? А в театре - помните? в Малом? - Люба почему-то удивилась, что кресло Блока оказалось рядом с ее, а не с маминым.

Так может быть, и в ту ложу он явился в качестве одного из «маминых» друзей?..

Несомненно, это лишь цепочка странных совпадений, и мы нижайше просим секретаря суда не заносить всего этого в протокол. Но все-таки сфокусируем ваше внимание на слишком уж активное в ту пору присутствии мамы в отношениях Саши и Любы.

20 ноября, Люба: «. я только жду, жду, жду нашей встречи.».

Он: «Вели - и я выдумаю скалу, чтобы броситься с нее в пропасть. Вели - и я убью первого и второго и тысячного человека из толпы И НЕ ИЗ ТОЛПЫ.». При чем здесь какие-то скала с пропастью? И откуда это желание убивать? Убивать каждого из толпы И НЕ ТОЛЬКО (и это выделено уже самим Блоком). НЕ ИЗ ТОЛПЫ - это кто вообще? Кто это в ближнем кругу ему так уж жить мешает? Не кто-то ли, из-за кого он вынужден два месяца скрываться под одеялом с градусником подмышкой?

22 ноября - очень интересное на наш взгляд письмо: «Моя Дорогая... сегодня я получил письмо от Боткиной с приглашением быть у них в воскресенье 24-го. И меня осенила мысль, я почувствовал, что могу увидеть там Тебя, и решил, что сделаю все, чтобы быть у них. (То есть, болезнь немного отступила? больной уже строит планы?). Будешь ли Ты там - одна или с мамой? Напиши мне, прошу Тебя, об этом скорее, мне необходимо это знать. Можно ли сделать так, чтобы от Боткиных я проводил Тебя?» И еще до вечера получает ответ (вот, кстати, почта работала! не зря, выходит, большевики первым делом почтамты захватывали): «Мой дорогой, мы не будем у Боткиных, а ты приходи к нам в воскресенье, может быть, мама и уедет куда-нибудь, а если нет, все-таки будет лучше, чем у чужих, в толпе. Наконец-то, наконец-то! Господи, какое счастье!.. » Да ничего и не наконец, рано, Любовь Дмитриевна, радуетесь! Глядите-ка, после такого вашего ответа болезнь незамедлительно возвращается: «Конечно, я написал Боткиным, что, «к несчастью», не могу у них быть. Пусть думают, что хотят. Мне лучше, но «рекомендуется» побольше сидеть дома. Я не знаю, когда, наконец, увижу Тебя, Моя Любовь, НЕ У ВАС, А В ДРУГОМ МЕСТЕ, КОГДА МЫ БУДЕМ ВДВОЕМ».

На сей раз выделение наше.

Ничего-то вы, Любовь Дмитриевна, не поняли. Важно было, чтобы Вы оказались у Боткиных не С мамой, а БЕЗ нее. И аргумент «может быть, мама и уедет» - слабый аргумент. А ну как не уедет, а? Поэтому идет в ход проверенный финт: «рекомендуется подольше сидеть дома». Кстати уж и еще раз о вашей, Александр Александрович, затянувшейся болезни: с какой это стати Боткиным думать что хотят, ежели вы в лежку лежите? Как они вообще смеют приглашать на вечер тяжелого больного? Они люди вообще или варвары последние? Или про ваш высокий жар никому кроме Любы не ведомо?..

Постельный режим не постельный режим, но домашний арест продлится еще, как минимум до декабря.

Почти месяц они не видятся с вечера, когда объяснились!

И лишь в начале декабря, получив от любимой пронизанное отчаянием письмо - нижайше просим извинения за изобилие цитат, но как тут без них? - в котором: «Мой дорогой,.. я не могу оставаться одна со всеми этими сомнениями, помоги мне, объясни мне все, скажи, что делать!.. у меня нет силы, нет воли, все эти рассуждения тают перед моей любовью, я знаю только, что люблю тебя, что ты для меня весь мир, что вся душа моя - одна любовь к тебе. понимать, рассуждать, хотеть - должен ты. ты сам сказал мне, что мы стоим на этой границе между безднами, но Я НЕ ЗНАЮ, КАКАЯ БЕЗДНА ТЯНЕТ ТЕБЯ (выделено мною. - Прим. авт.)... отдаю любовь мою в руки твои без всякого страха и сомнения», - лишь после этого письма Блок снимает ту самую комнату для тайных встреч.

И пишет: «Я думал, что мама все узнала или что-нибудь в этом роде». И у нас снова ворох вопросов: ну что же, наконец, такое ВСЁ могла узнать «мама», и чем это так уж опасно? Четыре года он бывал у Менделеевых «запросто», что изменилось?

В снятой Блоком меблированной комнате по адресу ул. Серпуховская, 10, они с Любой будут встречаться с 8 декабря уходящего года по 31 января нового. Но чаще они будут там НЕ встречаться. Люба будет часами просиживать в этой халупе в гордом и обидном одиночестве. Он будет умолять ее не приходить без него на Серпуховскую, ссылаясь на подозрительность и грубость дворника со швейцаром («Кроме того - это меблированные комнаты, какое-то подозрительное и подмигивающее слово» - так на черта ж снимал?) Люба будет обещать не ходить туда, загадочно (для нас) успокаивая любимого («. уж я сумею разубедить и успокоить маму, я поняла, что нужно для этого»). И все равно будет приходить и ждать, ждать, и увещевать его в письмах: «. мы можем совершенно успокоиться насчет мамы, в этом я убедилась вчера, хоть и немного неприятным образом, но зато уж наверно: мы с мамой сильно поссорились. Началось с пустяков и общих вопросов... вспомнился «тот» разговор, и тут-то я и убедилась, что мама ничего не подозревает; она сама говорила, что просто хотела меня предупредить на всякий случай. Мы были настолько возбуждены, что мама не могла бы не высказать, если бы она знала или подозревала что-нибудь. Так что мы с мамой поссорились окончательно».

Все это по-прежнему не порождает в вас никаких подозрений?

В свою очередь Блок сообщает Любе, что какие-то навязчивые Лучинские письмами вызывают его читать у них стихи. При этом Блок сетует на письма не дочери, а МАТЕРИ-Лучинской. А в его дневнике 1918-го мы найдем и такую строку, относящуюся к поре тайных свиданий с без пяти минут невестой: «легкая влюбленность в m-me Левицкую - и болезнь».

Мадамы - и делайте с нами, что хотите - определенно интересны ему больше мадемуазелей! И нам очень хочется верить, что к новому 1903 году эта тенденция в отношении Блока к женщинам сломалась. Что, полюбив Любу, в ходе двухмесячного тайм-аута он действительно решил порвать со всем прошлым сразу, набрался, в конце концов, храбрости, и пришел в дом Анны Ивановны просить руки ее дочери.

И еще раз предлагаем вам вспомнить поведение гоголевской Анны Андреевны в момент спонтанного сватовства Хлестакова к Марье Антоновне:

«Анна Андреевна: Ну, благословляй!

Городничий: Да благословит вас Бог, а я не виноват!»

И если мы в чем-то не правы, то с нас и спросится.

«Думаете, началось счастье? - писала в своих «Былях» Любовь Дмитриевна, - Началась сумбурная путаница. Слои подлинных чувств, подлинного упоения младостью - для меня, и слои недоговоренностей - и его, и моих, чужие вмешательства, - словом, плацдарм, насквозь минированный подземными ходами, таящими в себе грядущие катастрофы». Вон какая фронтовая лексика. Не сомневаемся, что у Л.Д. были основания для таких оценок.