Сергей Сеничев - Александр и Любовь

Датировано 2 февраля 1909 года.

Это стихотворение нам невероятно ценно уже тем, что в тот самый день Любовь Дмитриевна рожала.

В конце января ее отвезли в родильный дом. А «душою праздный» двинул «во мрак и в пустоту». И снова: «простишь - не простишь», «любит - не любит» - заводная блоковская ромашка. Мы не ерничаем. Мы предлагаем еще раз перечесть эти строки и раз и навсегда запомнить, ЧТО мучило поэта в эти тяжелые для Любы часы (как, впрочем, и всю его творческую жизнь; нужно только открыть и перечесть).

А роды были и вправду очень тяжелыми: хлороформ, щипцы, горячка, боязнь за жизнь роженицы. И нам самое время звать на помощь главную повитуху нашей повести тетушку Марью Андреевну с ее дневником. 3 февраля: «У Любы родился мальчик... Родился вчера, 2 февраля, утром. Роды были очень трудные и долгие. Очень страдала и не могла. Наконец, ей помогли. Очень слабый, испорчен щипцами и главное долгими родами. Мать очень удручена... Очень боюсь, что мальчик умрет. Очень печально.»

Для этого отрывка весьма характерен факт предельной эмоциональной доминанты: превосходный стилист М. А. Бекетова в пяти строках пять раз произносит слово «очень».

6 февраля: «У Любы родильная горячка, молоко пропало, ребеночек слабый. За Любу страшно. Смотря сегодня на бледное ее личико с золотыми волосами, передумала многое. Саша ухаживает за ней и крошкой...». 8-ое: «Ребеночек умирает. Заражение крови. Люба сильно больна. Будто бы не опасно, но жар свыше 39 и уже третий день. Я ее больше не увижу. Уныло, мрачно и печально». 9-ое: «Все то же. Ребеночек еще жив. Люба лежит в жару и дремоте. «Очень он удручен?» - спросила Софа (Софья Андреевна - еще одна тетка Блока; Прим. авт.). - «Это ему не свойственно, как и мне», - сказала Аля. «Ну, не скажу» -отвечала Софа. Да, в серьезных случаях он не капризничает и не киснет, она тоже не киснет, не склонна падать духом. Оба склонны ненавидеть в такие годины все, что не они». Вот что хотите с нами делайте, но смысл и, главное, тон всей этой тирады лишний раз демонстрирует, как нетепло было все эти годы Любови Дмитриевне рядом с мужем и его матерью. Блоковеды вбивали и продолжают вбивать нам в головы аксиому про страстность, как отличительнейшую из черт Александра Александровича и его родительницы. Что же такое их страстность, спрашиваем мы себя на фоне этой мизансцены? И в какую минуту ей являться, ежели не теперь? Некстати, наверное, вспоминается и свидетельство Чуковского, который удивлялся блоковому спокойствию в день подавления Кронштадтского мятежа. По его словам, услыхав о творящемся там, Блок захотел спать: «Я всегда хочу спать, когда события. Клонит в сон. И вообще становлюсь вялым. Так во всю революцию». Непорицаемо, конечно. Но это свойство, типичное для не слишком далеких полноватых женщин, плохо вяжется с нашими классическими представлениями об авторе тех же «Скифов».

10 февраля мальчик умер. Блоку о смерти малыша сообщила Марья Андреевна. Он полетел в больницу. В дневнике у тетушки: «Он как будто успокоился этой смертью, м.б., хорошо, что умер этот непрошеный крошка. Люба, по-видимому, успокоилась». И на другой день: «Сегодня мне ужасно жаль маленького крошку. Многие говорят, что в смерти его виноваты доктора. Пусть так. М. б., и лучше, что он умер, но в сердце безмерная грусть и слезы. Мне жаль его потому, что ЛЮБЕ ЕГО МАЛО ЖАЛЬ...»

Несмотря на бесконечные «может быть», предельно смелое заявление. Но нам не удавалось пока уличить Марью Андреевну в безосновательности сказанного. Опровержение находим только у Веригиной, которая как раз известна нам в роли беззаветного адвоката Л. Д. Она сообщает, что со смертью ребенка Люба ощутила «жестокий удар в сердце» и ею надолго овладела «темная печаль, которая через некоторое время перестала быть заметной для окружающих».

Поглядите-ка: что же получается? Даже Валентина Петровна, что называется, «сдает» подругу. Разница оценок лишь в том, что у Веригиной Любина скорбь прекращается «через некоторое время», а Бекетова замечает успокоение роженицы в тот же день.

И дочитываем ее запись от того же 11 февраля: «. Неужели она встряхнется как кошка, и пойдет дальше по-старому? Аля боится этого. И я начинаю бояться». Не начать ли бояться и нам?

Мальчик, названный Блоком Митей (в честь великого деда), похоже, действительно отпустил всех своею смертью. Матери оставалось «встряхнуться» и вернуться к ставшей привычной уже «жизни для себя». Блоку. А вот Блок скорбел. Это безо всяких натяжек. Прожившего всего восемь дней Митю он похоронил сам. И каждый год потом навещал могилу. Но -

Блоковеды единодушно относят эти «незабываемые обиды» на счет создателя. Перечитав стихотворение, мы утверждаем, что они в той же самой мере могут быть адресованы и матери умершего младенца.

Многие из современников сходились на том, что Блок возлагал на этого ребенка какие-то затаенные надежды. Возможно, ему мстилось даже, что теперь-то жизнь и пойдет по-новому, по-другому. Люди запомнили его в эти дни «простым человеком, с небывало светлым лицом». Зинаида Гиппиус вспоминала его улыбку как «озабоченную и нежную» и голос - «точно другой - теплее». Это перед рождением ребенка. И после его рождения: «. Блок молчит, смотрит не по-своему, светло и рассеянно. - О чем вы думаете? - Да вот, как его, Митьку воспитывать?» А после смерти объяснял прилежно, почему он не мог жить. Просто очень рассказывал, но лицо у него было растерянное, потемневшее сразу».

В письмах Блок называл Митю не иначе как «наш сын».

В тот март он написал десяток стихотворений - одно мрачней другого. Стихи превосходны (сам поэт назвал их «недурными»).

Лаконично и красноречиво сформулирует Блок то свое мартовское состояние в письме к Чулкову: «Пил я мрачно, но не так уж много... скучно пил».

На Пасху Блоки выбрались к маме в Ревель, и там (под перезвон, как любят уточнять в учебниках) написалось одно из его известнейших стихотворений. «Не спят, не помнят, не торгуют» считается чуть ли не манифестом его богоискательства. Может, и так. Блок и бог - глобальная и совершенно отдельная тема, никак не умещающаяся в формат нашего повествования. Мы только заметим, что «трезвонят до потери сил»

«Та ночь» - ночь 7 ноября 1902-го - ночь, когда, согласившись связать свою жизнь с Блоком, Люба Менделеева уберегла его от самоубийства. Шубка прямиком оттуда. Но ту смерть его Люба сумела отвести, а Митькину смерть - нет. И не слишком религиозный Блок, как кажется нам, не мог в одну минуту переключиться и начать валить всю вину только на того, кто над всем. Быть может, совершенно против воли поэта Любовь Дмитриевна попала в совиновники. Осмелимся даже предположить, что именно с этого момента поэт стал заложником им же и сотворенной двоякости отношения к жене: Люба-спасительница - Люба-неспасительница. Попробуйте встать на место разрываемого таким противоречием человека, и многие из последующих движений его души обретут хоть какую-то почву для объяснений.