Бернард Маламуд - Идиоты первыми

— Попрошу вас побыстрее изложить, что вам нужно, — сказала она раздраженно. — Масса дел. Подготовка к моей свадьбе в полном разгаре.

— Графиня, — сказал Карл, — извините, что я так бесцеремонно ворвался к вам, но мы с женой испытываем жестокую нужду в квартире, а мне известно, что у вас пустует квартира на виа Тиррено. Я американец, изучаю итальянскую жизнь и нравы. Вот уже без малого месяц, как мы в Италии, и до сих пор живем в третьеразрядной гостинице. Жена совсем замучилась. Ребята жестоко простужены. Я охотно заплачу пятьдесят тысяч лир вместо назначенных вами сорока пяти, если вы будете так добры и разрешите нам переехать сегодня же.

— Не забывайтесь, — сказала графиня. — Я родом из славящейся своей честностью семьи. Не пытайтесь меня подкупить.

Карл вспыхнул.

— Я хотел доказать на деле, что у меня самые добрые намерения.

— Как бы там ни было, моей недвижимостью ведает мой поверенный.

— У него нет ключа.

— Почему?

— Его унес прежний жилец.

— Вот дурак, — сказала она.

— У вас случайно нет запасного ключа?

— Я никогда не завожу запасных ключей. С ними одна морока — некогда не знаешь, какой от чего.

— А нельзя ли заказать ключ?

— Спросите моего поверенного.

— Я звонил ему сегодня утром — его нет в городе. С вашего позволения, графиня, я решусь сделать одно предложение. Нельзя ли взломать окно или дверь? Расходы на починку я возьму на себя.

Глаза графини полыхнули.

— Ни в коем случае, — сказала она заносчиво. — Разрушения моей собственности я не потерплю. Хватит с нас разрушений — мы ими сыты по горло. Вы, американцы, понятия не имеете, что нам пришлось испытать.

— Зато у вас будет положительный жилец — неужели это для вас ничего не значит? Зачем квартире пустовать? Скажите только слово, и через час я привезу деньги.

— Приходите через две недели, молодой человек, тогда у меня кончится медовый месяц.

— Через две недели я, может быть, испущу дух, — сказал Карл.

Графиня рассмеялась.

На улице он столкнулся с Бевилаквой. Фонарь под глазом Бевилаквы дополняло удрученное выражение лица.

— Вы меня предали, так надо понимать? — пресекающимся голосом спросил итальянец.

— Что значит «предал»? Вы что, Иисус Христос?

— До меня дошло, что вы ходили к Де Веккису, упрашивали его отдать вам ключ — хотели переехать тайком от меня.

— Подумайте сами, как я мог бы скрыть от вас свой переезд, если квартира вашей приятельницы миссис Гаспари прямо над графининой? Едва я перееду, она кинется звонить вам, и вы сломя голову примчитесь за своей долей.

— Правда ваша, — сказал Бевилаква. — Я как-то не сообразил.

— Кто поставил вам фонарь под глазом? — спросил Карл.

— Де Веккис. Сильный, черт. Я встретил его у дверей квартиры, попросил ключ. Мы схватились, он заехал мне локтем в глаз. Как ваши переговоры с графиней?

— Не очень удачно. Вы пойдете к ней?

— Вряд ли.

— Пойдите к ней и, ради всего святого, попросите разрешить мне переехать. Соотечественника она скорее послушает.

— Лучше я сяду на ежа, — сказал Бевилаква.

Ночью Карлу приснилось, что они переехали из гостиницы в графинину квартиру. Дети резвятся в саду среди роз. Утром он решил пойти к привратнику и предложить ему десять тысяч лир, если тот сделает новый ключ, а уж как они это устроят — будут снимать дверь или не будут, — не его печаль.

Когда он подошел к дверям квартиры, перед ней уже стояли Бевилаква с привратником, а какой-то щербатый тип ковырял в замке изогнутой проволочкой. Через две минуты замок щелкнул, дверь открылась.

Они переступили порог — и у них перехватило дыхание. Совершенно убитые, они переходили из комнаты в комнату. Мебель была изрублена, притом тупым топором. Над вспоротым диваном дыбились пружины. Ковры изрезаны, посуда разбита, книги изорваны на мелкие клочки, а клочки раскиданы по полу. Белые стены все, за исключением одной, в гостиной, залиты красным вином, а та исписана нецензурными словами на шести языках, аккуратнейшим образом выведенными огненного цвета помадой.

— Mamma mia! [47] Ой, мамочки! ( итал. ) — Щербатый слесарь осенил себя крестным знамением.

Привратник позеленел на глазах. Бевилаква залился слезами.

На пороге возник Де Веккис в неизменном лягушачьем костюме.

— Ессо la chiave! [48] Вот он, ключ! ( итал. ) — Он ликующе потрясал ключом над головой.

— Мошенник! — завопил Бевилаква. — Мразь! Чтоб тебе сгнить! Он только и думает, как бы погубить меня, — крикнул он Карлу. — А я — его! Иначе мы не можем.

— Не верю, — сказал Карл. — Я люблю эту страну.

Де Веккис запустил в них ключом и бросился наутек. Бевилаква — глаза его пламенели ненавистью — увернулся, и ключ угодил Карлу прямо в лоб, оставив отметину, которая, сколько он ни тер, никак не желала сходить.

Вопрос: Человек ли я, спрятанный в лошади, или лошадь, говорящая человеческим голосом? Допустим, меня просветят рентгеном, и что обнаружат — проступающий из черноты бледный скелет человека, стиснутого в лошадином нутре, или всего-навсего лошадь с хитроумным говорящим устройством? Если я и вправду человек, то Ионе во чреве кита было гораздо лучше — хотя бы не так тесно. К тому же он знал, кто он и как туда попал. Мне же остается только теряться в догадках о себе. И уж во всяком случае через три дня и три ночи кит приплыл в Ниневию, Иона подхватил чемоданчик и был таков. А что делать Абрамовичу, он годами не может вырваться из трюма или, вернее сказать, из узды, в которой его держат; ведь он не пророк, даже совсем наоборот. Его выставляют на потеху зевакам вместе с прочими диковинными уродцами в балагане, хотя с недавних пор по воле Гольдберга он выступает на арене под большим шатром вместе со своим глухонемым хозяином, самим Гольдбергом, да простит его Всевышний. Я здесь давно, это единственное, в чем у меня нет сомнений, но вот какую шутку сыграла со мной судьба, понять не могу. Одним словом, кто я — лошадь по кличке Абрамович или Абрамович, запрятанный в лошади? Поди догадайся. Как ни стараюсь понять, все напрасно, а тут еще Гольдберг мешает. За что мне такое наказание, видно, я провинился в чем-то, согрешил в помыслах или делах или не исполнил какой-то свой долг в жизни? Так легко совершать ошибки и не знать, кого за них винить. Я строю предположения, ловлю проблески истины, теряюсь в догадках, но доказать ничегошеньки не могу.

Когда Абрамович, запертый в стойле, беспокойно бьет копытами по выщербленным доскам пола и жует жесткую желтую солому, набитую в мешок, его порой посещают разные мысли, скорее похожие на некие смутные воспоминания; в них молодые лошади несутся во весь опор, весело резвятся или тесной гурьбой пасутся на зеленых лугах. Бывают у него и другие видения, а может быть, его тревожат воспоминания. Как знать, где истина?