Бернард Маламуд - Идиоты первыми

Она спросила, можно ли посмотреть эскиз, а посмотрев, сказала:

— Как ты его назовешь?

Он собирался назвать его «Портрет молодой проститутки», но вместо этого сказал:

— «Портрет молодой женщины». Я, может, еще напишу портрет маслом по этому эскизу.

— Мне-то что, — сказала Эсмеральда, но была явно польщена. — Я почему у тебя осталась: думала отогреться. Потом, и такое соображение у меня имелось: художник должен понимать про жизнь. И раз сам понимает, не ровен час и меня чему-нибудь научит. А пока что я узнала одно: ты тот еще трус, ничем не лучше прочих. Так оно обычно и случается: думаешь, тебе хуже всех, а всегда найдется кто-то, кому еще хуже.

Фидельман набросал еще три ее портрета на бумаге, в шляпке и без шляпки, один — в черной шляпке с астрой.

Утром ему удалось за несколько часов наполовину вырезать очередную мадонну, и, чтобы отметить это событие, он после обеда повел Эсмеральду в Уффици и рассказал ей про кое-какие великие творения мастеров.

Она не все поняла в его объяснениях, но была ему благодарна.

— Не такой уж ты тупой, — сказала она.

— Малость поднахватался.

Вечером они пошли в кино, а по дороге домой заглянули в кафе на пьяцца Синьория — полакомиться мороженым. Мужчины обшаривали Эсмеральду глазами. Фидельман так на них зыркал, что они тупились. Она нежно улыбнулась ему.

— Когда ты режешь мадонн, ты не такой взвинченный. А когда пишешь этот снимок, ты злющий как собака.

Он признал, что она права.

Она открылась ему, что тайком успела хорошенько разглядеть картину, пока он бегал вниз искать в мусоре снимок.

Фидельман не напустился на нее с руганью и сам этому удивился.

— Ну и что ты думаешь о картине?

— Кто она, ну, та, без лица?

— Моя мать, она умерла молодой.

— А что с мальчиком?

— В каком смысле?

— У него грустный вид.

— Так он и должен выглядеть. Но мне не хочется о нем говорить. Такие разговоры могут помешать картине.

— А мне сдается, ты пытался написать себя самого на руках у матери.

Он чуть не онемел.

— Ты так думаешь?

— Тут и думать нечего. Мать она мать и есть, а сын и есть сын.

— Верно. А что, если я пытался таким образом вырвать ее из рук смерти? Впрочем, подобные соображения ничего не значат. Прежде всего это картина, и не исключено, что первоклассная, если мне суждено ее дописать. Закончи я ее так, как мне порой представляется, ручаюсь, это было бы нечто из ряда вон выходящее. Если художник за всю жизнь напишет хоть одну такую картину, можно считать, ему повезло. Мне порой кажется: напиши я такую картину, то дурное, что было в моей жизни, воспринималось бы иначе, укрупнилось бы, что ли.

— Каким образом?

— Тогда я мог бы простить себе былые проступки.

— А я нет, — сказала Эсмеральда. — Напиши я хоть десяток шедевров.

Мысль эта ее насмешила.

Когда они шли по мосту, Эсмеральда сказала:

— Ты и впрямь чокнутый. Не понимаю, с какой стати ты угрохал пять лет жизни на одну картину. На твоем месте я оставила бы ее и написала картину на продажу.

— Время от времени я так и поступаю — пишу картину вроде твоего портрета, но потом неизменно возвращаюсь к «Матери и сыну».

— И почему все вечно толкуют об искусстве? — спросила она. — Даже Лудовико, когда не занимается подсчетами, толкует об искусстве.

— Искусство есть то, чем ему следует быть, а именно красота, но и кое-что сверх того, а именно — и по преимуществу — тайна. Вот об этом-то люди и толкуют.

— А в моем портрете, ну где в нем тайна?

— Тайна в том, что я передал сходство с тобой — и сверх того — ты стала искусством.

— Ты хочешь сказать, что это уже не я?

— Это и была не ты. Искусство и жизнь — вещи разные.

— Раз так, ну его, твое искусство, знаешь куда… Будь у меня выбор, я выбрала бы жизнь. Не будь жизни, не было бы и искусства.

— А не будь искусства, жизнь ничего не стоила бы, для меня во всяком случае. Не будь я художником, я — никто.

— Господи, ты что ж, не человек, что ли?

— По правде говоря, без искусства — нет.

— Я так думаю, тебе еще многому надо научиться.

— Я и учусь, — вздохнул Фидельман.

— Чего такого уж хорошего в тайне? — спросила она. — Мне тайны не нравятся. Их и так полным-полно, зачем заводить новые?

— Причастность к тайне — это уже хорошо.

— Объясни.

— Тут все не просто, но я тебе скажу одно: человек вроде меня, понимаешь ли, работает в искусстве, работает без дураков. Я поздно собрался заняться живописью, потратил впустую чуть не всю молодость. В чем тайна искусства: оно больше того, что ты написал, и каждый мазок что-то к нему добавляет. Глядишь на свою картину и видишь: ты попал в самую точку, хоть и написал всего-навсего старое дерево. И вот что еще для меня тайна: почему я, хоть ничего в жизни так не хочу, не в состоянии закончить свою лучшую картину.

— А для меня тайна, — сказала Эсмеральда, — почему я в тебя влюблена, хотя ты меня ни в грош не ставишь.

И залилась слезами.

Неделей позже Лудовико, наведавшийся к ним поутру в новехоньких желтых перчатках, увидел законченный Эсмеральдин портрет размером 123 на 75 — черная шляпка, длинная шея, астра — все при ней.

Он едва устоял на ногах.

— Это что-то невероятное! Заплатите мне половину, и я не я, если вы не получите за это произведение искусства миллион лир.

Фидельман согласился, и сводник, осенив себя крестным знамением, унес картину.

Как-то днем, когда Эсмеральды не было дома, Лудовико, отдуваясь — как-никак пришлось одолеть четыре пролета — приволок в мастерскую магнитофон: он занял его, чтобы взять интервью у Фидельмана.

— Зачем это нужно?

— Сохранить запись для будущего. Я устрою ваше интервью в «Интернешнл Артс». Мой родственник работает там коммерческим директором. Подыщу галерею для вашей первой персональной выставки.

— На кой мне галерея, что я в ней буду показывать — незаконченные работы?

— Надо работать результативнее. Сядьте, говорите в микрофон. Вот я его включил. Забудьте о нем, он вас не укусит. Расслабьтесь, отвечайте на вопросы откровенно. И еще: не тратьте время на оправдания. Готовы?

— Да.

Луд.Отлично. Говорит Лудовико Бельведере. Я беру интервью у художника Фидельмана. Скажите, Артуро, что для вас, как для американца, означает живопись?

Ф.В живописи для меня вся жизнь.

Луд.Кем вам представляется художник, когда он пишет картину? Королем, императором, провидцем, пророком — кем?

Ф.Точно не скажу. Что касается меня, я чувствую, как если б я был знахарь, а мне вдруг заколодило, меня заперло…

Луд.Прошу вас, говорите осмысленно. Избегайте анальных терминов, иначе я выключу магнитофон.

Ф.Я не имел в виду ничего плохого.

Луд.Что вы, американские художники, думаете о Джексоне Поллоке? Вы согласны, что живопись под его влиянием раскрепостилась?