Бернард Маламуд - Идиоты первыми

Как-то ночью, в постели, она спросила Чезаре, возможно ли им пожениться, но он ответил, что узы любви важнее супружеских. Уж им-то доподлинно известно, как супружество губит любовь.

Через два месяца Этта поняла, что беременна, и поспешила к Чезаре. Было утро, журналист встретил ее еще в пижаме и спокойно сказал:

— Что ж, дело житейское.

— Это твой ребенок.

— Я его призн а ю, — ответил Чезаре, и Этта ушла домой, взволнованная и счастливая.

Назавтра в обычный час она пришла к Чезаре, но прежде побывала на кладбище и рассказала Армандо, что наконец-то у нее будет ребенок; Чезаре она не застала.

— Съехал, — домохозяйка презрительно махнула рукой, — куда — неизвестно.

Хотя Этта исстрадалась, потеряв Чезаре, она винила себя, считала заклятой грешницей, даже ребенок во чреве не мог спасти ее от этих мыслей; но на кладбище, к могиле Армандо, она не ходила больше никогда.

Окно было открыто, поэтому тощая птица и влетела. Растрепанными черными крыльями хлоп-хлоп. Так уж устроена жизнь. Открыто — попал. Закрыто — не попал, такая уж твоя судьба. Птица устало влетела в открытое кухонное окно Гарри Коэна, на верхнем этаже дома возле Ист-Ривер, на Первой авеню. На стене висела клетка беглой канарейки, и дверца ее была распахнута, но эта чернявая длинноносая птица с всклокоченной головой и тусклыми глазками — к тому же косыми, что придавало ей сходство с потасканной вороной — шлепнулась прямо на стол, спасибо еще, что не на баранью отбивную Коэна. Дело было год назад, жарким августовским вечером; торговец замороженными продуктами ужинал вместе с женой и школьником-сыном. Коэн, грузный мужчина с волосатой грудью, мясистый под шортами, Эди, под желтыми шортами худенькая и в красном лифчике, и десятилетний Мори (полностью — Моррис, в честь ее отца), хороший мальчик, хотя и не очень способный, после двухнедельного отдыха вернулись в город, потому что умирала мама Коэна. Они отдыхали в Кингстоне, штат Нью-Йорк, но мама, жившая отдельно в Бронксе, заболела, и они приехали обратно.

— Прямо на стол, — сказал Коэн и, поставив стакан с пивом, шуганул птицу. — Сукин сын.

— Гарри, выбирай слова, — сказала Эди и взглянула на сына, который следил за каждым их движением.

Птица сипло каркнула и, хлопая замызганными крыльями — перья их торчали в разные стороны, — тяжело взлетела на кухонную дверь и уселась там, глядя на них.

— Гевалт, погром!

— Это говорящая птица, — изумилась Эди.

— По-еврейски, — заметил Мори.

— Ишь какая умная, — проворчал Коэн. — Он обглодал кость и положил в тарелку. — Раз ты говоришь, скажи, за каким ты делом. Что тебе здесь понадобилось?

— Если у вас не найдется лишней бараньей отбивной, — ответила птица, — меня устроил бы кусочек селедки с корочкой хлеба. Разве можно жить все время на одних нервах?

— Тут не ресторан, — сказал Коэн. — Я спрашиваю, что тебя привело по этому адресу?

— Окно было открыто. — Птица вздохнула и добавила — Я беженец. Я летаю, но при этом я беженец.

— Беженец от кого? — полюбопытствовала Эди.

— От антисемитов.

— От антисемитов? — сказали они хором.

— От них.

— Какие же антисемиты беспокоят птицу? — спросила Эди.

— Любые — между прочим, включая орлов, ястребов и соколов. А бывает, и кое-какие вороны охотно выклюют тебе глаз.

— А ты разве не ворона?

— Я? Я — еврей-птица.

Коэн от души рассмеялся.

— Как это понимать?

Птица начала молиться. Она читала молитвы без Книги и без талеса [82] Талес — особая одежда, которую надевают во время молитвы. , но со страстью. Эди наклонила голову, Коэн же — нет. А Мори раскачивался в такт молитве и смотрел вверх одним широко раскрытым глазом. Когда молитва кончилась, Коэн заметил:

— Без шляпы, без филактерий [83] Филактерии — кожаные коробочки с библейскими текстами. Во время молитвы их надевают на лоб и на левую руку. ?

— Я старый радикал.

— А ты уверен, что ты не какой-нибудь призрак или дибук [84] Демон, душа мертвеца, вселившаяся в живого человека. ?

— Не дибук, — ответила птица, — хотя с одной моей родственницей такое однажды случилось. Все это позади, слава Богу. Ее освободили от бывшего возлюбленного, ревнивого до безумия. Теперь она мать двух чудесных детей.

— Птичек? — ехидно спросил Коэн.

— А почему нет?

— И что это за птицы?

— Еврей-птицы. Как я.

Коэн откинулся на спинку и захохотал.

— Не смеши меня. О еврейской рыбе я слышал, но еврейская птица?

— Мы двоюродные. — Птица подняла одну тощую ногу, потом другую. — Будьте любезны, у вас не найдется кусочка селедки и корочки хлеба?

Эди встала из-за стола.

— Ты куда? — спросил ее Коэн.

— С тарелок сбросить.

Коэн обратился к птице:

— Я, конечно, извиняюсь, но как тебя звать?

— Зовите меня Шварц.

— Может быть, он старый еврей, превращенный в птицу, — сказала Эди, забирая тарелку.

— Это так? — спросил Коэн и закурил сигару.

— Кто знает? — ответил Шварц. — Разве Бог нам все говорит?

Мори встал на стуле.

— Какую селедку? — взволнованно спросил он у птицы.

— Мори, ты упадешь, слезь, — велел Коэн.

— Если у вас нет матьес, то можно шмальц, — сказала птица.

— У нас только маринованная, с луком, в банке, — сказала Эди.

— Если вы откроете для меня банку, я буду есть маринованную. А нет ли у вас, если не возражаете, кусочка ржаного хлеба?

У Эди, кажется, был.

— Покорми его на балконе, — велел Коэн. А птице сказал: — Поешь и отправляйся.

Шварц закрыл оба птичьих глаза.

— Я устал, а дорога дальняя.

— В какую сторону ты летишь, на юг или на север?

— Где милосердие, туда я лечу.

— Папа, пусть останется, — попросил Мори. — Ведь он только птица.

— Тогда оставайся на ночь, — согласился Коэн. — Но не дольше.

Утром Коэн приказал птице очистить помещение, но Мори стал плакать, и Шварца ненадолго оставили. У Мори еще не кончились каникулы, а товарищей не было в городе. Он скучал, и Эди была рада, что птица развлекает его.

— Он совсем не мешает, — сказала она Коэну, — и ест очень мало.

— А что ты будешь делать, когда он накакает?

— Какать он летает на дерево, и если внизу никто не проходит, то кто заметит?

— Ладно, — сказал Коэн, — но я категорически против. Предупреждаю: надолго он здесь не останется.

— Что ты имеешь против несчастной птицы?

— Несчастной птицы, нет, вы слыхали? Пронырливый мерзавец. Воображает, что он еврей.

— Не все ли равно, что он воображает?

— Еврей-птица, какая наглость. Один неверный шаг — и вылетит отсюда пулей.