Ханс Фаллада - Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...

Потом дверь захлопывается.

«Нет, ничего плохого не будет. Я ведь ничего не сделал», — успокаивает он себя.

Но уже стучат в дверь, и Минна, пожилая сварливая служанка, говорит:

— Идите к господину пастору! Немедленно!

— Хорошо, — говорит гимназист, приглаживая перед зеркалом гребенкой волосы.

— Немедленно! Сию минуту!!

— Уже иду.

— Сейчас вам достанется!

— Ехидна, — говорит гимназист и спускается на два этажа ниже в кабинет пастора.

Он стучит, слышит елейно-мягкое «войдите!», и вот ученик предстает перед своим пастором.

Мягко, слишком мягко. Но все-таки: огорчение и разочарование. Легкомысленная любовная интрижка, осквернение дома духовного лица, недозволенная переписка и вообще еще слишком молод.

— Что же из тебя получится, если ты так начинаешь?

— Но я ведь не писал никакого письма.

— То, что ты отрицаешь, только дополняет твой образ. Минна тоже видела, не только фрау Губальке. Вся улица, наверное, видела. Завтра весь город узнает, что за человек поселился в моем доме.

— Но я в самом деле не…

— Я вовсе не намерен вступать с тобой в разговоры. Ступай наверх и укладывай свои вещи. Твой отец уже предупрежден мной по телефону. В моем доме ты не останешься ни одной ночи.

Рот гимназиста плаксиво кривится…

— Пожалуйста, господин пастор, прошу вас!..

— Никаких пожалуйста. Всего пятнадцать лет, и уже с девочками. Фу! Фу! Я говорю «фу»!

Пастор грозит указательным пальцем. Потом указывает на дверь, и гимназисту ничего не остается, как уйти.

Наверху он один. Пытается уложить вещи, но начинает плакать.

Минна приносит еще его белье:

— Да, теперь вы можете реветь! Фу!

— Вон отсюда, ехидна! — рычит он и перестает плакать.

Между тем день со своим веселым субботним шумом переходит в вечер, гимназист сидит на клеенчатой софе, на стуле наполовину уложенный чемодан, который ему не хочется заполнять полностью, потому что он никак не может поверить в то, что все уже действительно кончено…

В начале восьмого он слышит звонок отцовского велосипеда. Он бросается к окну и кричит: «Папочка, поднимись сначала ко мне!»

Отец хотя и кивает ему головой, но не приходит. Наверняка пастор его перехватил. Иначе бы отец, как всегда, сдержал слово.

Еще пять минут ожидания. Вот лестница трещит под крепкими сапогами для верховой езды, и отец входит в комнату.

— Ну, сынок? При реках Вавилона, там сидели мы и плакали? Слишком поздно! Слишком поздно! Рассказывай о своих грехах.

Отец всегда великолепен. Когда этот большой и сильный человек сидит за столом на стульчике, в брюках для верховой езды со вставкой из серой кожи, в зеленой куртке, с загорелым, кирпичного цвета лицом, свидетельствующем о здоровье, и белоснежным лбом — белый лоб и загорелое лицо резко отличаются друг от друга из-за шапки, которую он носит, — и говорит: «Расскажи о своих грехах», — сразу становится легче.

Он слушает, слушает внимательно.

— Хорошо, — говорит он наконец. — И больше ничего не было? Хорошо. Сейчас я спущусь еще раз к твоему пастору.

Но он быстро возвращается назад. Его лицо немного покраснело.

— Ничего не поделаешь, сынок. Ты есть и будешь закоренелым грешником. Итак, пока поедешь со мной домой. Мама, конечно, очень обрадуется.

— Чемодан мы оставим здесь. Завтра его заберет Эли. Ему все равно нужно в город. Пока дорога ровная, ты можешь сидеть сзади, на багажнике. Потом в горах вместе повезем велосипед.

— А гимназия?

— Боюсь, сынок, с гимназией все кончено. Он наговорит на тебя директору. Завтра посмотрим. Я еще раз приеду сюда.

Они отправляются в путь. Отец слева, а сын справа от велосипеда. Минна смеется, выглядывая из окна кухни.

— Эй, гусыня, — кричит отец, внезапно побагровев.

— Я ее всегда называю ехидной, — поясняет сын.

— Ехидна действительно намного лучше, — подтверждает отец.

— Слушай, папа, — осторожно начинает сын.

— Что?

— Скоро восемь…

— Точно, Цебедеус скоро пробьет восемь.

— А мы пойдем мимо городского вала…

Отец протяжно свистит: «Соловушка, я слышу твои трели…»

— Это только потому, что я с ней договорился. Не могу же я просто так заставить ее напрасно ждать. Я все-таки хотел попрощаться с ней.

— Думаешь, я поступлю правильно, позволив тебе это?

— Папочка, ну разреши, пожалуйста.

— Ну хорошо. Вряд ли это будет правильно. Да ладно. Но не больше пяти минут.

— Конечно, не больше.

— Я не хочу, чтобы это выглядело официально, — вслух размышляет отец. — Я останусь с велосипедом здесь, а когда пройдут пять минут, свистну по-своему. И тогда чтобы мигом был здесь.

— Конечно, папа.

Она действительно уже ждет.

— Добрый вечер. Вы, однако, точны!

— Так и должно быть. Добрый вечер.

— Сейчас как раз бьет восемь.

— Да я слышу.

Беседа началась оживленно и вдруг иссякла.

Наконец он спрашивает:

— Вы удачно сбежали?

— Я наврала. А вы?

— Да, ничего, благополучно.

— Что с вами? — спрашивает она вдруг.

— Нет, ничего. Что может со мной быть? Сегодня очень хороший вечер, правда?

— Да. Только немного душно, правда?

— Может быть — мне, однако, нужно сейчас идти.

— Ах…

— Там стоит мой отец…

— Где?

— Вон там. Человек с велосипедом. Посмотрите туда, в сторону от кустов…

— Он знает? И он разрешил вам?

— Да, мой отец такой.

Мгновение она смотрит на него.

— Но я не такая. И нахожу, что это нехорошо с вашей стороны.

Он медленно краснеет.

— Не ожидала от вас такого.

— Я… — начинает он.

— Нет, — говорит она, — сейчас я пойду домой.

— Фройляйн, — говорит он. — Фройляйн, я, собственно говоря, должен уехать. Пастор меня, видите ли, выставил, потому что… Вы понимаете… Фрау Губальке пожаловалась.

— Боже мой, — восклицает она. — И моя мама…

— Меня, наверное, исключат из гимназии.

— Если мой отец это узнает!

— Мой не ругался.

— А в лицее…

— Свалите всю вину на меня!

— Эх вы, в письме-то даже ничего не было!

— Но я вам охотно бы написал!

Отец свистит: «Разве ты меня уже совсем не любишь?»

— Боже мой, пять минут уже прошли. Я должен…

— Ну идите же, идите. Как же вы меня подвели.

«Разве ты меня уже совсем не любишь?»

— А я даже не знаю, фройляйн, как вас зовут?!

«Разве ты меня уже совсем не любишь?»

— Чтобы доставить мне еще неприятностей?

— Однако, фройляйн, я действительно не виноват.

— Что же мне сказать дома?

«Разве — ты меня — совсем не любишь?»

— Фройляйн, мне надо…

— Да, вы идете домой, к вашему отцу, который не ругается. А я?..

— Пожалуйста, дайте мне хотя бы руку.

— Еще чего!

— Но мы, может быть, никогда больше не увидимся!

— Это даже лучше. А я-то думала, все будет так мило! Боже мой, вон идет ваш отец!