Ханс Фаллада - Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...

— Мало ли что там написано.

— Значит, ты считаешь, не придется нам раздеваться?

Бацке шепчет

— Ну, Куфальт, выкладывай, что ты там стибрил и на себе прячешь? Либо бери в долю, либо…

— А ну тихо, разболтались, как бабы, — кричит Петров. — Не то ключами по шее съезжу!

— Господин старший надзиратель, можно в уборную? В животе что-то режет и пучит! Да и врача до смерти боюсь! — ухмыляется Куфальт.

— Ладно уж, сходи, оправься, старина. Вон в ту, ближнюю. Смотри, не кури там, а то запах останется, доктор будет ругаться.

— Будьте спокойны, господин старший надзиратель.

Куфальт заскакивает в уборную и прикрывает за собой дверь.

На всякий случай он спускает штаны, но потом, заслонив спиной глазок, быстро вынимает из шарфа банкноту и сует ее поглубже в носок («Так-то, Бацке, нечем нам с тобой делиться»), потом приводит себя в порядок, спускает воду и вновь становится в строй.

Петров приоткрывает дверь уборной, всовывает голову в щель, принюхивается и удовлетворенно возвращается на свое место.

— Не курил, не дымил, молодец, Куфальт.

Куфальт искренне тронут этой похвалой.

Однако Бацке не отстает:

— Ну, Куфальт, друг, как сделаем — явишься к доктору с товаром или мне придется?..

И Куфальт решается на ответный удар:

— А у тебя как дела с толстым евреем и голой девкой в окне? Так что, друг, отвали, не на такого напал!

— Ага, понял! — ухмыляется Бацке. — Ты тоже взял этого дурня за жопу! Чисто сработано! Чисто!

Из угла доносится раздраженный голос:

— Сколько нам еще здесь стоять на холодном полу в одних носках? Черт те что вытворяют! Буду жаловаться!

Петров отвечает с ухмылкой:

— А, господам-каторжанам что-то не по нраву? Так доктор распорядился. Ничем не могу помочь, господа хорошие. Жалуйтесь ему самому.

— Я бы тоже не прочь выяснить, — тихонько говорит Куфальт Бруну, — зачем заставляют стоять в носках на каменном полу. Сколько раз уже именно после этого долго кашлял.

— А затем, чтобы не поцарапать линолеум в кабинете, — отвечает Бацке.

— Какое там, — возражает Брун, который всегда все знает. — Дело в том, что шесть или восемь лет назад один арестант запустил деревянные сабо врачу в голову. С тех пор и заставляют снимать обувь за дверью.

— Безобразие! — ворчит Куфальт. — Пускай мы все тут простудимся, лишь бы…

— Они нас всех тут за скот держат, — вмешивается Бацке. — Вот выйду на волю, покажу им, какой я скот!

Толпа заключенных перед дверью кабинета таяла быстро, как снег на солнышке, — скандалы случались все чаще, крик поднимался все громче, слышались то возмущенные протесты, то слезные мольбы, но кончалось и то, и другое одинаково: мускулистые руки главного больничного надзирателя выталкивали пациентов за дверь. Петров препровождал их дальше, сочувственно выслушивая жалобы и радуясь, что хотя бы для них прием у доктора окончен. Остались на очереди только двое каторжан да те, у кого срок отсидки истек.

— Ручаюсь, сейчас опять начнут скандалить, — утверждает Куфальт.

— Не думаю, — сомневается Брун. — Вроде бы не с чего.

Через пять минут те двое выходят из кабинета врача, лица их по-прежнему невозмутимы, но из-за их спин вдруг появляется собственной персоной сам господин доктор.

— Главный больничный надзиратель сию минуту принесет вам лекарство. Да, и вату, конечно, о чем речь?

— Знают свое дело ребята, — завистливо произносит Куфальт.

— Да при чем тут это, — замечает Брун. — Просто доктор трус, каких мало. Может, у них пожизненное — чем они рискуют, если засветят ему по роже? Пожизненное, оно и есть пожизненное. И доктор прекрасно это знает.

— Кругом! Смотреть на доктора! Господин доктор, вот люди, которых на этой неделе выпустят!

— Хорошо! — Доктор и глаз на них не поднимает. — Можете их увести. Все здоровы, все трудоспособны.

— И ради этого мы торчали здесь битый час, — говорит Брун.

— Я на него напишу куда надо, дай только выйти, — заявляет Куфальт.

— Со скотом и обращение скотское, — ухмыляется Бацке. — Этот живодер прав!

Вернувшись в камеру, Куфальт опять начинает бурлить и злиться. Потому что за это время разнесли обед и его миску наполнили. Но супу налили только один черпак! Жмоты проклятые! В последние деньки, да еще голодать. И как назло суп-то гороховый, он так его любит!

Но потом, когда Куфальт уже сидел за столом и лихорадочно хлебал из миски (ему пришлось глотать не жуя, потому что в любую минуту мог прозвонить колокол — сигнал на прогулку третьей категории), он вдруг почувствовал, что с еды его воротит. Так с ним уже бывало не раз за эти годы: неделями, месяцами не мог заставить себя проглотить тюремную баланду.

Без всякого аппетита он уныло помешивает ложкой суп — может, попал туда ненароком кусочек свинины? Но нет, пусто.

Он выливает суп в парашу, ополаскивает миску, отрезает ломоть хлеба и намазывает топленым салом со шкварками. Сало у него вкусное, душистое, арестанты из портняжной мастерской в первом этаже перетапливают ему сало с луком и яблоками на печурке для утюгов. Они относятся к нему по-приятельски, забирают за свою работу не больше четверти с каждого фунта, другим приходится отдавать половину или даже три четверти, а новичкам вообще достается шиш. Дескать, главный засек и все сало отобрал. А они, мол, еще всю вину на себя взяли. В общем, наврут с три короба. Да что с них возьмешь!

Куфальт сидит на табурете и зевает. Больше всего на свете ему хочется сейчас завалиться на койку, но главный с минуты на минуту может ударить в колокол, давно вроде бы пора.

Как медленно тянется время в эти последние недели и дни! Оно просто не идет! Стоит, и ни с места, как приклеенное, не идет, и все тут. Раньше-то он старался каждую свободную минуту вязать сети, но теперь его от них с души воротит, не дотронется больше, в руки не возьмет! И вообще ничего больше не хочется. Даже на волю. Вернер наверняка ничего ему не пришлет, и придется вымаливать у попа место в приюте.

Самым лучшим выходом был бы какой-нибудь приличный верный заработок, пусть даже небольшой, лишь бы надежный. Не видеть бы никого из уголовников и поселиться где-нибудь в глухомани — живет, мол, здесь какой-то никому не известный и не интересный Вилли Куфальт. А у него есть своя комнатка и в ней ему всю зиму тепло. Может, иногда и в кино сходит. Работенка у него конторская, непыльная, и так далее в том же духе. Лучшего ему и не надо. Аминь.

Раздается звук колокола.

Он вскакивает, хватает шапку и шарф, еще раз щупает, на месте ли сотенная, — и Штайниц уже распахивает дверь.

— Третья категория, на прогулку!

Собираются они, как обычно, под стекляшкой, — одиннадцать человек из шестисот.

— Ну, все тут? — спрашивает Петров.