Ханс Фаллада - Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...

— Верно, хватит! — вторит Брун.

— И еще из-за другого тоже… Знаешь, когда я учился в школе, совсем еще мальчишкой, я влюбился, любовь была издали, мы и говорили-то с ней всего два раза, а один раз я видел, как она поправляла подвязку за кустами в парке. В ту пору девушки еще носили длинные юбки, понимаешь…

— Да, — откликается Брун.

— Но все это не идет ни в какое сравнение с первым годом здесь, когда твоя камера была как раз напротив моей, и я видел тебя каждое утро. Ты появлялся в дверях в штанах и рубахе и выставлял в коридор парашу и кувшин для воды. А рубашка на груди была распахнута. Потом ты стал мне улыбаться, и я всегда ждал, когда начнут отпирать камеры, — может, удастся тебя увидеть… Потом ты переслал мне первую записку…

— Да, — подхватывает Брун. — Через долговязого кальфактора Титьена, что сидел за грабеж. Тот был могила, он и сам тем же грешил.

— А потом в душевой, когда надзиратель отвернулся, и ты впервые юркнул в мою кабинку. А потом всегда прятался за занавеской, когда тот зырил в нашу сторону… Господи, до чего же прекрасные минуты выпадали нам тут иногда…

— Да, — опять соглашается Брун. — Но девушка все равно лучше.

Куфальт спохватывается:

— Понимаешь, я потому и вспомнил обо всем этом: если бы мы стали жить вместе, между нами опять бы все пошло по-старому…

— Ну, нет, — на этот раз возражает Брун. — У нас были бы девушки.

— Все равно, — стоит на своем Куфальт. — А надо со всем этим кончать. Как ни славно у нас было, но что прошло, то прошло. Теперь начнется новая жизнь, и я хочу быть как все.

— Значит, ты точно отправишься в Гамбург?

— Точно, в Гамбург, там никто в мою сторону и не взглянет.

— Вот и ладно. Только уж там и оставайся, Вилли. Пройдемся еще немного.

— Хорошо, пошли, солнце уже печет по-настоящему.

И вдруг Малютка Брун роняет:

— Тогда я сниму комнату вместе с Крюгером. Он выходит шестнадцатого мая.

Куфальт пугается не на шутку:

— Разве у тебя теперь с ним, Эмиль? Он же подонок.

— Да знаю я. Табак у нас у всех всегда тащит. И штраф на него три раза накладывали — воровал у тех, с кем вместе работает.

— Вот видишь!

— А что мне остается? Мне нужен кто-то, один я не выдержу. А большинство не захотят на воле со мной знаться, все из-за этого дурацкого приговора, понимаешь.

— Только не с Крюгером!

— А кто ж еще согласится? Ты вон и то отказался.

— Но не из-за этого же, Эмиль!

— Я еще и потому не могу жить один, что мне помощь нужна, Вилли. Ведь я одиннадцать лет оттрубил в тюряге и о жизни на воле понятия не имею. Иногда меня просто жуть берет, все мне кажется, сделаю что-то неправильно, и все опять пойдет кувырком, и я опять загремлю — уже пожизненно.

— Хотя бы из-за одного этого я бы не стал иметь дело с Крюгерам.

— Ну, так давай ко мне.

— Нет. Не могу. Хочу в Гамбург.

— Значит, съедусь с Крюгером.

Некоторое время они идут рядом, не произнося ни звука. Брун заговаривает первым:

— Мне нужно еще кое о чем тебя спросить, Вилли. Ты в таких вещах разбираешься.

— В каких?

— В денежных. К примеру, в сберкнижках.

— Немного, может, и разбираюсь.

— Вот если кто-то — ну, скажем, один тип — имеет на руках сберкнижку на мое имя и жетон к ней. Может он взять деньги с книжки? Ведь не может, верно?

— В большинстве случаев может, если на вклад не наложен арест или если вкладчик заранее не оговорил сроки снятия денег со счета. В общем, может. Разве у тебя есть сберкнижка?

— Да. То есть нет. Просто на мое имя положили деньги…

— Еще перед арестом?

— Нет, уже здесь…

— Давай, Эмиль, выкладывай начистоту, уж я-то тебя не заложу. Может, могу как-то помочь?

— Я всегда работал в третьем бараке, сперва у столяров, а потом для фирмы «Штегувейт» — делал оборудование для птицеферм…

— Ну и что?

— А потом Штегувейт отхватил на большой выставке домашней птицы золотую медаль за контрольные гнезда для яиц, и заказы посыпались к нему со всех сторон. А чтобы мы вкалывали на совесть, его мастера тайком приносили нам табак. Это было в ту пору, когда заключенным вообще не разрешалось курить.

— Еще до меня…

— Да, так вот, когда все это выплыло, разразился грандиозный скандал, и наш табачок сгинул. Но те придумали кое-что почище. Нам-тο никакой охоты не было пупок рвать ради того, чтобы Штегувейт греб деньги лопатой, вот мы и сколачивали эти гнезда ни шатко ни валко — только чтобы день скоротать. Тогда мастера с фирмы пришли к нам и сказали: «Ребята, за каждое гнездо, которое вы сделаете сверх пятнадцати на человека в день, получите двадцать пфеннигов. Причем деньги эти будут положены на сберкнижку каждому отдельно. Так что когда вас выпустят, вы придете к нам и заберете свои денежки».

— Чисто сработано, а? Тут уж вы навалились на эти гнезда?

— Не то слово, скажу я тебе! Бывали дни, когда мы выдавали по тридцать два, а то и по тридцать пять с носа сверх нормы. Но и вкалывали до седьмого пота, поглядел бы ты тогда на мои руки, да, мы себя не жалели!

— И деньги действительно положены на твое имя?

— Ясное дело. За первый год набежало больше двух сотен. За следующий и того больше. Теперь, наверное, набралось больше тысячи.

— Ну, так потребуй свою книжку. И просто забери, когда тебе ее предъявят.

— Да, забери. Теперь мне ее уже не показывают. Слишком опасно, говорят, дело, мол, пахнет керосином. За это время куча народу освободилась, и некоторые подняли шум и побежали к директору тюрьмы — мол, денег меньше, чем заработано. Ну, тут Штегувейт и сказал директору, мол, все это враки. Никаких сберкнижек, естественно, никто не заводил, поскольку законом запрещено давать заключенным дополнительные заработки.

— За это время часть выпущенных наверняка вернулась в тюрьму, они-то что говорят?

— Говорят, когда к Штегувейту заявились, он их спросил: вы что, бредите? Ничего, мол, про сберкнижки не знаю. А когда они стали на него наседать, пригрозил вызвать полицию. Некоторым, кто особо унижался, дал по двадцать марок, кое-кому даже пятьдесят. Но это же не идет ни в какое сравнение с теми сотнями, что им причитались? Правду сказать, мне-тο больше всех положено, я работал там с первых дней.

— А что говорят мастера с фирмы?

— Что наши всё врут. Мол, деньги ими давно получены, а они просто не признаются, потому как сразу все пропили и прокутили с девочками.

— Может, так оно и было. Ведь в тюрьму возвращаются одни слабаки. Но почему тебе тогда не хотят показать твою книжку? Зажилили небось твои денежки, вот и боятся! Надо бы тебе вчинить иск Штегувейту. Хотя нет, ни к чему, лучше не надо. А то еще один срок схватишь — за шантаж, как Зете, вон он у стены стоит.

— У него вроде были какие-то дела с главным поваром?

— Были. Замнем для ясности, а то меня начинает трясти, как вспомню. Зете тоже вышел бы послезавтра на волю, а вместо этого прокукует тут еще три месяца — из-за того, что я протрепался. Он меня сейчас на месте готов пришить. Так что замнем…