Ханс Фаллада - Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...

Нагнувшись к его уху, Монте шепчет:

— И чего он из себя строит, этот Маак? Из-за такого дерьма, как эта работа, такую речугу толкнул!

— Маак! — зовет Куфальт громко, чтобы все слышали. — Монте не терпится внести в общую кассу десять пфеннигов. За разговоры…

Монте открыл рот, чтобы возразить, но Енш тут же его одернул:

— Заткнись, падла!

На что Маак спокойно заметил:

— Енш, и с тебя десять!

Общий смех. И снова пошло-поехало. Первые сотни конвертов готовы. Куфальт берет их со столов, записывает, сколько кто сделал (работают они сдельно), начинает раскладывать проспекты по конвертам. Сперва в углу комнаты лежит небольшая кучка, но ока на глазах растет и вверх, и вширь…

— Без десяти двенадцать, — объявляет Маак. — Перекур!

И опять стук машинок, складывание листочков, стук машинок, всовывание листочков в конверты. А небо за окном такое голубое. И солнце сияет вовсю… Комната их — под самой крышей, воздух в ней накаляется с каждым часом. Маак молча встает и распахивает окно, потом Дойчман так же молча открывает дверь. Енш первый снимает пиджак, за ним и все остальные. Енш первый отстегивает воротничок и отбрасывает галстук, за ним и все остальные. Енш первый снимает рубашку и работает голый до пояса — общий хохот. Потом и все снимают рубашки.

И опять стук машинок. Складывание листочков. Стук машинок. Всовывание в конверты.

— Двадцать минут второго, — объявляет Маак. — Полчаса обеденный перерыв! Можно разговаривать.

Все возбуждены, наперебой считают, сколько уже сделано и сколько придется вкалывать, чтобы за сегодня сделать десять тысяч.

— Наверно, придется сидеть до двенадцати, — говорит Маак, озабоченно хмурясь.

— Еще чего! — отмахивается Енш. — Нужно только втянуться. К одиннадцати наверняка кончим.

— Ну и видок у нас! — смеется Дойчман. — Вот бы Яух поглядел на голеньких!

— Это все — для пользы дела!

— А ты молчи, херувим! — орет Фассе.

— Не смейте так меня называть! — визжит Монте.

— За работу! — перекрывает шум зычный голос Маака. — Прекратить разговоры!

В двадцать минут десятого Куфальт торжественно объявляет:

— Десять тысяч конвертов готовы, господа, первые десять тысяч!

— Ура!

— Ай да мы!

И сквозь общий шум пронзительный голос Монте:

— А с Куфальта десять пфеннигов!

— Ладно, ладно, заплачу! — примирительно кивает Куфальт и, сгибая и разгибая онемевшие от работы пальцы, говорит: — Ребята, до чего же я счастлив!

— Завтра утром в восемь! — кричит Маак.

— Полный порядок! — орет в ответ Загер.

— До свиданья, господа хорошие!

— Вот здорово!

— Уж не становитесь ли вы ветрогоном, господин Куфальт? — спрашивает Лиза, когда он, возвратившись домой в десять часов вечера, натыкается на нее в темной прихожей. Лица ее он не видит, скорее угадывает, зато явственно слышит насмешку в ее голосе.

— Да, — бросает он коротко и идет в свою комнату.

— Неужели вы все еще на меня сердитесь? — смеется она и идет вслед за ним.

Войдя, он щелкает выключателем, кладет портфель на стул и снимает пиджак.

— Я устал, фройляйн Бен, — говорит он. — И хочу сразу же лечь спать.

Она по-прежнему стоит в дверях. Бросив в ее сторону беглый взгляд, он видит, что она уже была в постели, когда он пришел: на ней только веселенький, белый с желтым купальный халатик, из-под которого выглядывают голые ноги в голубых туфельках.

— Странный вы народ мужчины, — говорит она. — Думаете, стоит вам разок переспать с женщиной, и вы уже навсегда приобрели на нее права!

Куфальта бросает в жар. Он вновь чувствует, как на него накатывает исходящая от нее горячая волна. Но он не хочет поддаваться. Как сказал Маак, — весь этот месяц никаких девочек. Этот месяц — наш испытательный срок. А она, как нарочно, явилась сегодня, в первый же день этого месяца… У, мучительница!

— Ничего я не думаю, — раздраженно бросает он. — Просто я устал, целый день вкалывал и хочу спать. Один! — Он спохватывается, хочет прикусить язык, но горячая волна вновь накатывает, и он смотрит ей прямо в глаза. — Кроме того, вы переспали не со мной, а с Беербоомом.

— Раздевайтесь себе спокойно, — говорит она как ни в чем не бывало. — Не станете же вы меня стесняться?!

— Не буду, — говорит он и садится на стул у окна спиной к ней.

Тишина. Ничего не происходит,

А за окном рельсы блестят в свете фонарей, мигают огоньки — то красные, то зеленые, щиток на светофоре с легким стуком перемещается по стеклу, мимо проносится скорый поезд, мелькая освещенными окнами и громыхая буферами на стыках. Да, на дворе ночь, теплая летняя ночь. И деревья, что смутно угадываются внизу, растут так быстро, что кора лопается, все тянется вверх, заливается соком, переполняется жизненной силой, словно нет на свете ни холода, ни увядания, ни смерти. Как это в песне поется: «Эта ночь — ночь любви…»

Нет, нет и нет! Она злая, она мучительница. Сегодня одно, завтра другое. Такую не удержать…

Вот что-то тихо прошелестело за спиной, наверное, она все же вошла в комнату — кажется, дверной замок тихонько щелкнул? Может. она уже стоит за его стулом, может, уже протягивает руку, чтобы запрокинуть его голову для поцелуя, может, она уже готова упасть в его объятья… Что же она медлит?

Эта ночь с грохочущими внизу поездами оглушает его мертвой тишиной! Кажется, все замерло, затаив дыхание в напряженном ожидании — чего? Новой жизни? Бедное, слабое, мятущееся сердце… Зачем в ту ночь она оказалась в Хаммер-парке, зачем сидела на одной с ним скамье, но с другим?

Но ведь он-то не искал встречи с ней! И комнату снял у совсем других людей. Но потом второпях сменил ее на первую попавшуюся. И там вдруг встретил ее. Что это — случай? Разве от случая, расставляющего свои западни, не уйдешь? И бороться с ним бесполезно?

То ли дело — тихая, спокойная камера. Сидишь, вяжешь сети, выполняешь норму, получаешь дополнительное питание — горшок сала, перетопленный портными, — и две книжки в неделю. Можно бы выйти сейчас на улицу, на Менкебергштрассе всегда стоит полицейский, разбить витрину и вытащить что-нибудь оттуда — дамскую сумочку или фотоаппарат. Тебя посадят, и наступит наконец желанный покой — ни проблем, ни забот, ни борьбы.

Разве она не позвала его: «Ну иди же!»

Нет, он не пойдет. Сейчас не пойдет. А может, и никогда.

Другие и не подозревают о том, что существует такой простой выход, ничего о нем не знают. Одни открывают газ, другие вешаются или глотают яд и подыхают в собственной блевотине с вздувшимися животами и закатившимися глазами… А он просто пойдет, стащит что-нибудь и сразу обретет покой в тиши и вечном смирении, по ту сторону жизненных бурь.

Маак тоже все это знает, знают и Монте, и Енш, и Эзер, и Дойчман, и Фассе — каждый из них знает! А другим этого не понять. Не понять, почему отсидевшие свой срок стали такими, не понять, что их изменил сам воздух тюрьмы, что в их крови что-то разложилось, а в мозгу сместилось. Вся их жизнь здесь, на воле, висит на ниточке, и эта ниточка в любой миг может оборваться.