Ханс Фаллада - Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...

— Ишь чего захотели! — обрывает его Куфальт.

Но Маак вдруг подчеркнуто вежливым тоном завершает разговор:

— Итак, до свиданья, господин Грюншпом, может быть, мы и в самом деле еще подумаем о вашем предложении.

— Маак, ты что! — недоумевает Куфальт.

— До свиданья, до свиданья, господа. Вы еще вернетесь.

И, провожая их до дверей, повторяет:

— Вы еще вернетесь ко мне. Вот увидите: я дам вам действительно первоклассные машинки.

Куфальт с Мааком сидят на скамейке и курят.

— Не понимаю тебя, Маак, — начинает Куфальт. — Если отдать тысячу двести за машинки да еще вычесть триста двадцать, которые мы собрали на прочие нужды, то на всех нас останется около тысячи трехсот марок, то есть на рыло придется…

Он считает в уме.

— Сто шестьдесят марок и выплаченная пишущая машинка, — опережает его Маак. — А иметь собственную машинку совсем неплохо.

— Но ведь нас восемь человек, а машинок всего шесть, — упорствует Куфальт.

— Этот болван Монте останется с носом. Нечего было навязываться.

— А я?

— А тебе мы выплатим твою долю деньгами.

— Долгонько придется ждать. Тогда и я, пожалуй, останусь с носом, — обиженно поджимает губы Куфальт.

Оба надолго замолкают.

Вдруг Куфальт орет:

— А я возьму и не пойду к Беру! И письма просить не стану! Да он меня просто за дверь вышвырнет, скажи я — мол, заказ взяли, а машинок-то и нету! Не пойду, и все! Ни за что не пойду!

— И не надо, — едва шевеля губами, произносит Маак.

— Как это — «не надо»?

— Я же сказал: и не надо.

— А как же?

— Эзер сварганит нам гарантийку.

Оба долго, долго молчат. И не глядят друг на друга.

Теплый летний вечер. На скамейке сидят два молодых человека. Оба прилично одеты, приятной наружности, курят сигареты «Юно». И руки у них на месте, и головы на плечах, — в общем, посмотреть со стороны — люди как люди. Но ведь Маак сказал: «Эзер сварганит…»

Нет, они люди конченые, отпетые, им уже в плоть и кровь вошло, что нормальным путем им ничего не добиться, что они уже никогда не смогут вернуться к спокойной упорядоченной жизни. Ощущение это пришло к ним сразу после приговора, в тюрьме только усилилось, а по выходе из нее так укоренилось, что не вытравить. Они живут как бы на обочине жизни, боятся любой сплетни, любого полицейского, любого агента уголовного розыска, боятся писем, боятся своих же товарищей по несчастью, боятся проговориться во сне, боятся чиновников благотворительного комитета. Но больше всего они боятся самих себя. Они уже не верят себе и на себя не надеются: все равно когда-нибудь да сорвутся. Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды, тот весь век будет ее хлебать.

Маак сказал: «Эзер сварганит…»

И теперь торопится объяснить:

— Пойми, мы вовсе не собираемся обдурить старика Грюншпома. В конце месяца мы с ним расплатимся честь по чести. В конце концов, не все ли ему равно, от кого он получит свои деньги. В крайнем случае, вернем ему машинки. Там видно будет, месяц — большой срок.

— Но зачем все это? — не понимает Куфальт. — Можем ведь попытать счастья у других торговцев машинками.

— Нет и нет! — резко возражает Маак. — Так наверняка лучше. По крайней мере, знаешь, что можешь добиться того, чего хочешь.

— И это говоришь ты, Маак! — Куфальт поражен. — Не ты ли уверял, что не станешь ввязываться в темные дела? А теперь, когда у нас есть настоящая работа, ты хочешь взяться за старое? Ничего не понимаю…

Вместо ответа Маак закуривает. Потом, слегка прищурившись, довольно спокойно парирует:

— А я и не говорил, что хочу браться за старое, дуралей. Просто хочу как-нибудь обернуться до конца месяца.

— Я знаю, чего ты хочешь! — вопит Куфальт, пронзенный внезапной догадкой. — Ты хочешь загнать наши машинки и смыться с деньгами…

Однако Маак и не думает обижаться. Привычным жестом поправив очки, он сплевывает крошки табака и говорит:

— Но я знаю, что происходит с тобой: прилип к одной юбке и весь кураж растерял.

— А ты? Разве ты не прилип к своей Лизе? — ершится Куфальт, и перед глазами у него встает милая мордашка с блестящими, как вишни, глазами и круто завитыми кудряшками.

— Бабы, они и есть бабы! — отмахивается Маак. — Этого добра везде навалом.

Но, помолчав, добавляет совсем другим голосом:

— Впрочем, моя-то того… С прибытком…

И Куфальт смущенно умолкает. Потому что Мааку туго придется — ведь Лизхен потеряет работу, на что им жить втроем? Но почему же тогда, — мысль Куфальта работает все быстрее, — почему же тогда Маак именно теперь решил распрощаться с постоянной работой в «Престо»? Ведь верный был заработок, да и немалый при его-то сноровке!

И опять его мозг пронзает внезапная догадка, и опять он вопит вне себя от возмущения:

— О, Маак, раскусил я тебя наконец: ты всех нас хотел надуть! И бабки прикарманить! Еще не знаю как, но хотел, это точно! А потом смыться!

— Ну, какую-нибудь малость я бы вам все же оставил, — криво усмехается Маак.

— А зачем же сейчас раскалываешься? — Куфальт совсем обескуражен.

— Потому что сыт всем этим по горло! — внезапно взрывается спокойный и сдержанный Маак. — Так сыт, что уже блевать хочется! Вся эта жизнь на воле во как мне осточертела! Понимаешь, дружище, разыгрываю тут перед вами какого-то уркагана, а сам и сидел-то всего три месяца, — меньше, чем Пациг. С тех пор прошло четыре года, и все эти годы я вкалываю до седьмого пота, надрываюсь, как тягловый скот, во всем себе отказываю и ни на шаг не двигаюсь с места, ни на шаг! Кругом неудачи, а этот Яух, сволочь отпетая, и этот ханжа Марцетус только и норовят ноги об тебя вытереть. Два раза у меня было приличное место, я уж думал: ну все, теперь начну жить как порядочный и выбьюсь наконец в люди. Но каждый раз кто-нибудь дознавался о моем прошлом, и начиналось: все на меня косятся, все нос воротят, шпильки подпускают. Пропала у кого-то резинка, тот и говорит: «Ясно, Маак свистнул, больше некому». А другой хватился — нет мелочи, оставленной в кармане пальто. Опять ясно — дело рук Маака, только Маака, кого же еще…

Он вскакивает и уже не говорит, а кричит. Прохожие оборачиваются, и Куфальт усаживает его на скамью, старается успокоить.

Маак срывает очки и вытирает вспотевший лоб.

— А потом тебя вызывает шеф и говорит: «Сами видите, так дальше продолжаться не может. Я вас ни в чем не упрекаю, но ведь вы и сами понимаете, верно?» А теперь, когда моя девчонка забрюхатела и избавляться ни в какую не хочет, — она, видишь ли, рада до смерти, дуреха, потому как ребенок-то от меня, вот ей что дорого, черт ее побери…

Маак переводит дух, Куфальт сидит молча: что тут скажешь?

— Еще вчера утром, когда мне светило получить место в экспортной фирме, я радовался, как дитя малое, и думал: все наладится, мы с Лизой найдем себе какое-нибудь жилье, у нас будет ребенок, как у других прочих…