Ханс Фаллада - Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...

Нет, теперь они не жали друг другу рук. Ведь она, эта самая жизнь, шла дальше. Другая плоть, не та, что тогда в тюрьме, другие желания. По улицам спешат девушки, ветер раздувает их юбки; и грудь у них есть. Ах, это прекрасно, это могло бы быть прекрасно!..

— А со сберкнижкой ничего не получилось?

— Не получилось, — произносит Эмиль Брун. — Они меня здорово надули, сволочи. Но если я когда-нибудь попаду в тюрягу…

— Если ты готов, то пошли, — говорит Куфальт.

Нет, все прошло. Другой мир, другие люди, того, что было, не удержишь, не вернешь назад, но всюду — и в доме на Кенигштрассе, и здесь, на Лерхенштрассе. — холодная постель, одни и те же мысли, заботы и лишь желания.

Неужели ничего нельзя изменить?

На одной половине прокуренного танцзала, с потолка которого еще свисают гирлянды бумажных цветов и бумажные фонарики, оставшиеся после недавней карнавальной ночи, собрались девушки, а на другой парни.

На девушках короткие простенькие платьица фабричных работниц, у многих парней на голове картуз. Некоторые без пиджаков. Когда им хотелось потанцевать, они махали рукой, и девушка шла через зал и останавливалась перед своим повелителем, который преспокойно доводил беседу до конца и лишь после этого клал на спину своей партнерши руку и пускался с ней в пляс.

Куфальт и Брун сидели за одним из столиков и потягивали пиво. Другие парни в перерывах между танцами направлялись к буфету и стоя выпивали водку или пиво. Или вообще ничего не пили: не зря же они платили тридцать пфеннигов за вход? Музыканты старались вовсю, и девушки, танцуя, пели все шлягеры. А когда танец заканчивался, парни бросали партнерш и шли на свою половину.

— Может, пойдем в другое место, где поприличнее? — спросил Куфальт.

— Где поприличнее и стоит куда дороже, — ответил Брун. — А баба везде баба.

Куфальт хотел что-то возразить, и тут он увидел ее. Она была довольно высокого роста, с веселым открытым лицом, чувственными губами, курносая.

Может быть, платье у нее было немного симпатичнее, чем у других. А может быть, Куфальту это только показалось.

— Кто это? — с интересом спросил он Бруна, уже не думая об уходе.

Брун не сразу понял, кого имел в виду Вилли, а затем сказал:

— А эта, эту можешь забыть. Дело в том, что у нее уже есть ребенок.

— Ну и что? — не понимая спросил Куфальт.

— А то, что никто не хочет за ребенка платить, — пояснил Брун.

— Тогда тем более, — начал было Куфальт.

— Нет-нет, — сказал Брун. — С мужчинами она больше не встречается. Боится. Ее отец, стекольщик Хардер с Лютьенштрассе, отделал ее так, что она больше ни на кого и смотреть не хочет.

— Ах, вот оно что, — медленно произнес Куфальт.

Он тихо сидел и смотрел на нее. Казалось, музыка играла все громче, иногда незнакомка тоже танцевала и смеялась. Ее звали Хильдегард, она была дочерью стекольщика Хардера с Лютьенштрассе. Сегодня ночью она, вероятно, сбежала из дому. А он был Куфальтом с Кенигштрассе и не имел никаких шансов на работу. Но у него оставалось немного денег, был приличный костюм; и иногда она тоже на него поглядывала.

Когда девушки пошли к выходу, он отправился вслед за ними. И ничего страшного, что над тобой посмеялись, потому как оказалось, что ушли они не насовсем, а только в туалет. Что ж, можно спокойно постоять и тут, пусть себе смеются, ведь все равно все поняли: новичок в хорошем синем костюме, которого привел толстяк с деревообделочной фабрики, втюрился. Но кому от этого плохо? Раз в жизни не возбраняется позволить себе то, чего душа желает. Другие для него уже не существовали, он видел только ее, у нее привычка, когда танцует, приглаживать волосы, как будто придерживает голову. Но у нее есть ребенок, у нее уже были мужчины. С ней будет легче…

И еще голова: когда она опускает ее над кружкой, пряди волос закрывают ее лицо. «Ну выйди, — шепчет его внутренний голос, — выйди же скорей, мне нужно поговорить с тобой».

Но она танцует, смеется, болтает и совсем не смотрит на него, потому что знает теперь, что он на нее смотрит.

«Ну иди же!»

Милые одинокие ночи, вы сделали возможным то, что такое может случиться, может стать счастьем, огромным счастьем. И она не откажет, не скажет нет. Пусть они смеются над ним. В следующую субботу он будет танцевать с ней, и он непременно найдет работу, и женится на ней, и у него будет сын.

Ах Лиза, Лиза, как изменилась жизнь!

Вот они, маленькие, плохо освещенные, узкие городские улочки с маленькими домишками. Чувствуешь небо, чувствуешь, как низко висит оно и как оно близко. Ветер взвихривает пыль по углам, две идущие впереди девушки теснее прижимаются друг к другу. Он идет следом за ними. Идет, на шаг отстав от них, и все еще не произнес ни слова. Вот и Лютьенштрассе, она открывает дверь парадного, напоследок болтает с подружкой, а он стоит рядом, совсем рядом, умоляя: «Приди же, приди!»

Дверь дома захлопывается, та, другая, проходит мимо него, смеется, говорит: «Дурачок!» — и идет дальше. А он остается. На дворе темно, и ему становится страшно при воспоминании о своей пустой комнате.

Спустя какое-то время он обнаружил, что за домом есть двор и что калитка во двор не заперта, во двор можно войти, и что в окне на первом этаже еще горит свет.

Он и сам не знает, как это получилось, но надо же когда-то набраться мужества. Он тихо поскреб ногтем по стеклу, постучал громче. Окно распахнулось. И в окне показалась она. Тихонько спросила:

— Да?

— О, пожалуйста!.. — произнес Куфальт.

Окно снова захлопнулось, свет погас. Он стоял один в чужом дворе; неожиданно он посмотрел на небо и увидел звезды, странно, что они были такими близкими и большими. Он стоял и одиноко смотрел вверх и вдруг ощутил чью-то руку в своей руке и услышал шепот:

— Иди!

И снова в комнате зажегся свет, но кровать, которую он увидел, была не ее. Это была детская кровать, в ней спал ребенок. Он свернулся калачиком, подтянув колени под самый подбородок, вероятно, так он раньше сидел в материнском чреве. Щечки у него розовые, волосы на лбу спутаны…

Вдвоем они смотрят на ребенка.

А потом смотрят друг на друга.

О милое, милое лицо!

Вот он поднимает обе ладони и кончиками пальцев касается ее щек, клоня ее голову к своей. Ему кажется, будто он слышит, как шумит ее кровь. Так они долго смотрят друг на друга, он видит ее глаза с дрожащими ресницами, карие глаза. Лицо все ближе, ближе… огромное лицо.

Еще совсем недавно были звезды, и ночь, и безысходное одиночество. А теперь девичье лицо может заменить целый мир. С его горами и долинами, с утонувшими озерами глаз…

О милое, милое лицо!

А еще у нее есть губы. Они крепко сжаты. Они не поддаются, когда к ним прижимаются его губы.

Неожиданно от него отстраняется сначала ее плечо, затем лицо. Ребенок все еще спит. Они стоят: чужой мир.