Элиза Ожешко - Прерванная идиллия

Все это Бенедикт доложил бесстрастным тоном рапорта по службе. Князь, не отрываясь от окна, сказал:

— Ступай!

Камердинеру показалось, что князь произнес это слово сильно изменившимся голосом.

Теперь князь сидел на скамейке, склонив голову на руки, очень грустный, в глубоком раздумье.

«Она ушла, как некий сон чудесный»… Исчезла! Но это пустяки! Нет ничего легче, как найти ее. Стоит только сказать Бенедикту, и завтра или, самое большее, через два дня он будет знать, куда они переехали.

Но стоит ли искать? Она убежала. Женский инстинкт самосохранения заставил ее бежать. Таков порядок вещей. Самка убегает от самца, если не имеет в виду свить с ним гнездо. Она, такая разумная и полная благородной гордости, поняла, что после краткого блаженства ее ожидало бы большое несчастье. Она убежала с горьким плачем, но… убежала!

— Какая сила в этом ребенке!

А однако были минуты, когда она была слабой, и он тоже в подобных случаях бывает очень слабым. Кто знает, что могло бы случиться? И хорошо, что не случилось! Он никогда не простил бы себе этого.

Итак, стоит ли искать ее и все начинать сызнова?.. И опять подвергать ее опасности? Только ее. Ведь ему лично улыбалась тут надежда на спасение, и он мог вновь обрести утраченную веру во многие ценности, в существовании которых он уже изверился. Уже несколько дней он чувствовал, что воскресает… Было бы несказанным счастьем обладать этим существом, таким прекрасным душою и телом! Было бы также несказанным счастьем хотя бы только увидеть ее вот в эту минуту… Если бы он увидел ее, он просил бы у нее прощения за то, что ей пришлось так горько плакать из-за него…

Да… Но после этой просьбы о прощении… что было бы дальше?

— Да сохранит тебя господь такой прекрасной, чистой и воздушной!

Не сохранил бы теперь!.. Наверное не сохранил бы, если б они встретились снова. Жаль этого цветка! А все-таки.

Он поднялся и пошел дальше.

В аллее, примыкавшей к соседнему саду, он снова остановился. Он смотрел на домик, обсаженный фасолью, главным образом на крылечко, где, казалось, кто-то сидел.

И, действительно, на узкой скамеечке сидела старушка в темном платье и в белом чепчике. Она вязала чулок. В лучах солнца спицы мелькали в ее руках как стальные искорки.

— Должно быть, госпожа Дуткевич!

Он остановился в раздумье, потом отворил калитку в решетке и вошел в соседний сад. Старушка, сидевшая на крыльце, завидя его, поднялась со своего места и, когда он поклонился ей, первая заговорила с добродушной улыбкой на широких губах:

— Чем могу служить вашему сиятельству? Соблаговолите, ваше сиятельство, присесть на моем крылечке. Ваше сиятельство сделают мне большую честь… прошу, ваше сиятельство!

При этом она делала реверансы, — не один, а десять, — что было не легко на таком тесном крылечке, часть которого к тому же занимал раскормленный кот, лежавший на большой подушке. Однако, несмотря на тесноту, она продолжала делать размашистые и низкие реверансы, причем из-под ее короткой юбки мелькали ноги в белых чулках и прюнелевых башмаках.

— Окажите, ваше сиятельство, честь моей хижине, соблаговолите присесть… Чем могу служить вашему сиятельству?

Она сделала еще один реверанс, еще раз мелькнули белые чулки из-под черной юбки, и она уселась на своем прежнем месте с шерстью и спицами на коленях.

Но князь не сел, а только поднялся на крылечко и, сняв шляпу, вежливо спросил:

— Господин Выгрыч с семьей здесь уже не живет?..

— Не живут… не живут… — утвердительно кивая головой, ответила старушка. — Сегодня утром переехали в другое место… и теперь я соседка вашего сиятельства… хе-хе-хе!

Князь бархатным голосом спросил:

— Имею удовольствие говорить с госпожой Дуткевич!

— Точно так, ваше сиятельство… к вашим услугам!

— А нельзя ли узнать, куда переехал господин Выгрыч?

Теперь с крупного румяного лица старушки сошла добродушная, подобострастная улыбка и ее сменило выражение жалости и серьезности. Поднимая к нему свои голубые, как незабудки, глаза и качая головой, она ответила:

— Нельзя, нельзя!

Она подняла сморщенный палец на высоту своего подбородка и еще раз повторила:

— Нельзя!..

Но от этого жеста клубок шерсти упал с ее колен и покатился по дырявому полу крылечка. Она пробовала притянуть его к себе за конец нити, но это не помогало.

Тогда князь поднял клубок и подал ей.

Она быстро встала со своего места и снова сделала широкий реверанс.

— Благодарю, ваше сиятельство… ваше сиятельство изволили побеспокоиться… очень благодарна!..

Глубокая морщина выступила на лбу князя, румянец залил его бледные щеки. Опираясь плечом о столбик, поддерживавший крылечко, князь спросил:

— Не думаете ли вы, что мне было бы трудно найти новую квартиру Выгрычей… если бы я захотел поискать?..

Она сложила свои короткие, пухлые пальцы и воскликнула:

— Для вашего сиятельства нет ничего трудного! Боже мой, при таких средствах и таких связях что может быть трудного? Ваше сиятельство нашли бы в одну минуту их квартиру, но…

Она лукаво улыбнулась:

— Но вы, ваше сиятельство, не станете искать…

Князь был любознателен, а потому он и эту старушку рассматривал с некоторым интересом. Кроме того, ее чепчик, отделанный несколькими рядами накрахмаленных кружев, напомнил ему о многом: он видел его два раза в руках Клары.

Не изменяя своей позы, он только скрестил руки на груди и снова спросил:

— Почему вы говорите с такой уверенностью, что я не стану искать Выгрычей?

Старушка посмотрела на него, моргая своими лишенными ресниц веками, и ответила:

— Потому что у вашего сиятельства доброе сердце… я это вижу. В своей жизни я ела хлеб не из одной печи и видывала не одного графа или князя, так как служила в молодости горничной у разных господ. Мне достаточно какой-нибудь мелочи, чтобы понять все. И князья и обыкновенные люди разные бывают. Но у вашего сиятельства доброе сердце! Я убедилась в этом из мелочи: ваше сиятельство изволили поднять клубок с земли и старость мою почтили. Есть много князей, которые только воображают себя князьями, и они, да и многие обыкновенные люди, не сделали бы этого для простой старой женщины. Но у вашего сиятельства доброе сердце, и вы умеете почтить тех, кого господь и люди приказали почитать. Я вижу это и по вашему достойному лицу, и по приветливой речи, и по этому клубку…

Она засмеялась добродушно и ласково.

Князь Оскар стоял с опущенной головой.

— Ваше мнение для меня очень лестно!.. Но все-таки я хотел бы знать, как все это произошло? Кто был этому причиной? По чьему желанию так вышло?

Старушка быстро закачала головой.

— Понимаю, понимаю! По ее желанию, по ее собственному желанию… Вчера прибежала она ко мне из костела, в котором молилась все утро, припала к моим коленям и все рассказала… И кому же, как не мне, было ей рассказать? Ее мать и ее самое я носила на руках… Обнимая мои колени, она просила: «Перейди, бабушка, туда, а мы переедем в твою квартиру… на то время, пока…» Вы понимаете, ваше сиятельство? «Только, говорит, я не стану говорить об этом с отцом, потому что не могла бы сделать это спокойно… а ему нужно сказать как можно спокойнее…» Я отправилась и сама все рассказала, объяснила и предложила Теофилю переехать. Он человек рассудительный. Сразу все понял, согласился и еще благодарил меня. А дочь, когда она пришла домой, он обнял и поцеловал… правда, немного поворчал на нее, но только немного. Ночью он, кажется, сильно кашлял, но это пройдет, пройдет… А я сегодня утречком собрала весь свой скарб и приказала носильщикам перенести его сюда, а их вещи — туда, на мою прежнюю квартиру, и готово! Я рассказала вашему сиятельству все без утайки, потому что так следовало… Сердце — не камень… А княжеское оно или мужицкое — все равно: если болит, так болит… Было бы жестоко не успокоить страдающего сердца! Я рассказала все как есть вашему сиятельству!