Анри Шарьер - Папийон

— Так и должно было случиться. Ведь все эти мусора, эти адвокатишки и прочие законники, все эти местные жандармы и фараоны, это не Франция. Отдельный класс со свихнутыми мозгами. Сколько из них готовы сейчас лизать задницы немцам? Повторяю еще раз — не собираюсь я лезть ни в какой бунт ни под каким предлогом. Ради побега, да, но не лишь бы как...

Подобные разговоры велись во всех бараках. Одни были за Петена, другие за де Голля. Новости поступали, только когда к нам в гавань приходили корабли, доставлявшие муку, сушеные овощи и рис. Трудно было понять, что такое война, слишком уж огромное расстояние отделяло нас от родины.

Для нас же война означала приблизительно вот что: усиленную охрану, удвоившуюся численность фараонов, множество инспекторов, среди которых многие с эльзасским акцентом, очень мало хлеба — мы получали в день всего по четыреста граммов.

О побеге даже думать стало страшно — за него полагалась теперь смертная казнь с формулировкой: «При попытке перейти па сторону врагов Франции».

Через четыре месяца мне удалось вернуться на Руаяль.

Моего друга Матье Карбоньери ударили ножом прямо в сердце. Это убийство повлекло за собой серию других. Он совершенно голый принимал в умывалке душ, и как раз, когда лицо его было сплошь залеплено мылом, его закололи. Обычно, когда принимаешь душ, берешь с собой перо, открываешь его и суешь под свое барахло, чтобы успеть выхватить, если возникает какая-нибудь опасность. Он пренебрег этой маленькой предосторожностью, и это стоило ему жизни. Убийцей моего друга был армянин-сутенер, осужденный на пожизненное заключение.

С разрешения коменданта я вместе с одним заключенным понес тело к причалу. Труп оказался страшно тяжелым, даже спускаясь с холма, мы раза три устраивали себе передышку. К ногам покойника привязали большой камень. Проволокой, а не веревкой — так акулам будет труднее ее перегрызть, — и тело спокойно уйдет себе на глубину целым и невредимым.

Как только мы дошли до причала, зазвонил колокол. Мы влезли в лодку. Краешек солнца едва коснулся горизонта. Шесть часов вечера, а Матье уже уснул крепким, беспробудным вечным сном. Для него в этом мире все было кончено.

— Давай двигай! — сказал надзиратель, сидевший у румпеля. Минут за десять течение вынесло нас в пролив между двумя островами — Руаялем и Сен-Жозефом. И тут у меня буквально дыхание перехватило. Десятки акульих плавников резали водную гладь, описывая быстрые круги на расстоянии не более четырехсот метров от нашей лодки. Вот они — пожиратели заключенных, — явились на свидание вовремя.

Бог даст, они не успеют сцапать моего друга. В знак прощания мы подняли весла. Ящик накренился. И спеленутое мешковиной тело Матье выскользнуло из него вслед за тяжелым камнем и через секунду оказалось в воде.

И... о ужас! Не успело оно скрыться из вида, а я был уверен, что оно уже пошло ко дну, как вдруг его вытолкнули на поверхность акулы — Бог знает, сколько их там было — семь, десять, двадцать, — трудно сказать. Мы и развернуться не успели, как мешки были сорваны с трупа, а затем произошло нечто уже совершенно невообразимое и чудовищное. Секунды две-три тело Матье стояло в воде вертикально. Правой руки уже не было. Возвышающийся до пояса над поверхностью труп двинулся прямо к лодке, а затем исчез навеки в бешеном пенном водовороте. Акулы проносились под лодкой и били о днище с такой силой, что один из сидевших с нами заключенных потерял равновесие и едва не свалился в воду.

Все мы, в том числе и тюремщики, буквально оцепенели от ужаса. И первый раз в жизни я почувствовал, что, увидев хоть раз такое, жить дальше абсолютно невозможно, просто невыносимо; я уже сам был готов броситься к акулам, чтобы избавиться от этого кошмара раз и навсегда.

Я медленно брел от причала к лагерю. Один. Часов семь вечера, а уже совсем стемнело. На западе небо слабо отсвечивало последними отблесками уже закатившегося солнца. Все остальное затягивала сплошная черная мгла, пронзаемая время от времени мигающим лучом маяка.

«Какого черта! Ты же хотел присутствовать на похоронах своего друга?! Так вот ты и побывал там, чего же еще?.. Слышал звон колокола... Ну что, брат, доволен? Насытился? Удовлетворил свое нездоровое любопытство?..

Остался еще парень, который все это сотворил, с ним надо будет разобраться отдельно. Когда? Сегодня же!.. Сегодня, пожалуй, слишком рано... Он будет настороже. У них в шобле человек десять. Впрочем, отчаиваться не следует. Так, посмотрим, на кого я могу положиться. Четверо, я пятый. Что ж, не так уж плохо. В порошок стереть эту падлу! И если выгорит, переберусь потом на остров Дьявола. И никаких плотов, никаких приготовлений: два мешка кокосовых орехов — и кидаюсь в море. До континента рукой подать, километров сорок по прямой. А если учитывать волны, ветер и течения, то и целых сто двадцать выйдет. Вся задача в том, чтобы продержаться. Но я — парень крепкий, что мне стоит проболтаться пару дней в море, оседлав мешок с орехами?.. Нет, пожалуй, справлюсь».

Я поднял носилки и двинулся к лагерю. У ворот произошло нечто совершенно экстраординарное: меня обыскали! Чего прежде сроду не случалось. Надзиратель отобрал у меня нож.

— Вы что, погибели моей захотели? Почему оставляете без оружия? Разве не понимаете, что мне тогда крышка? Пришьют меня, вам же придется и отвечать!..

Но никто не обратил никакого внимания на мои протесты. Ни надзиратель, ни арабы-тюремщики. Дверь распахнулась, и я вошел в барак.

— Эй, да здесь же ни черта не видно! Почему горит одна лампа, а не все три?

— Папи, иди сюда.

Гранде схватил меня за рукав. В помещении было как-то необычно тихо. Я прямо всей кожей чувствовал, что здесь должно произойти нечто ужасное, если уже не произошло...

— Я без ножа. Обыскали и отобрали.

— Тебе он сегодня без надобности.

— Почему?

— Армяшка и его дружок в сортире.

— А чего они там делают?

— Они убиты.

— Кто их пришил?

— Я

— Быстро сработано, ничего не скажешь. А что другие?

— Их в шобле осталось четверо. Паоло поклялся, что сами они на нас не полезут, но только хотят твердо знать, что на этом дело и кончится. Они сами хотят услышать это от тебя

— Достань нож.

— На, держи мой. Я постою здесь, в углу, а ты иди и потолкуй с ними.

Я двинулся в их угол. Глаза мои уже привыкли к темноте, и я отчетливо видел их всех. Вон они стоят, все четверо, бок о бок, плечо к плечу, перед своими гамаками

— Ты что, хотел потолковать со мной, Паоло?

— Да.

— Один на один или при своих дружках? Чего тебе надо?

Я весь подобрался. Нас разделяло метра полтора. Раскрытый нож я держал в левой руке, крепко зажав рукоятку в ладони.