Жак Шардон - Эпиталама

Войдя в обитую сукном спальню, Альбер сказал: «Врач вот-вот будет». И быстро, словно его присутствие было необходимо в другом месте, опять вышел в коридор, унося с собой образ Берты, которая лежала посреди разбросанных одеял, сжавшись в комок и забыв обо всем, кроме болей и криков.

«Отчего он все не идет?» — спрашивал себя Альбер. Он находил успокоение, цепляясь за свое ожидание. Он выглянул из гостиной на улицу, затем открыл входную дверь и вернулся к телефону. На кухне Луиза следила за стоящим на плите тазом с водой. Мимо Альбера быстрым шагом прошла сиделка. «Она привычна к таким хлопотам, — подумал он. — Не впервые занимается этим. Так что зачем понапрасну мучить себя? Несчастных случаев почти не бывает: один на тысячу». Он успокаивал себя, повторяя: «Один случай на тысячу… С какой стати жертвами станем мы, такие счастливые, в то время как тысяча…»

Он приблизился к комнате. Стараясь не слышать и не видеть, он поискал глазами сиделку. Она успокаивала его, но, как ему показалось, делала это весьма неестественно; происходящее выглядело все более угрожающим.

«А вдруг она умрет!» — с тоской размышлял Альбер, переходя из одной пустой комнаты в другую и заранее ощущая ее отсутствие. Вся атмосфера была до такой степени заряжена ею, что ему повсюду виделось ее страдание, а воображение рисовало ему картину смерти, и он явственно осознавал, до какой степени она стала его собственной жизнью, наполнила ее красками, очарованием, душой.

Он продолжал повторять «из тысячи один случай», но теперь получалось, что имеет значение лишь этот единственный случай, что только он и является единственно реальным, бесспорным, и что именно их счастье и отдает Берту на заклание.

Доктор толкнул приоткрытую дверь, положил шляпу на стул и вошел в сопровождении Альбера в комнату.

Шторы от проникающего сквозь закрытые жалюзи света казались наполненными какой-то приглушенной белой прозрачностью. Когда сиделка с малюткой на руках вошла в комнату, Берта проснулась.

— Сегодня утром вы взвешивали ее?

— Она прибавляет в весе, мадам.

— С этой вот стороны заметно, да? — спросила Берта, рассматривая маленькую красную и сморщенную головку на фоне своей гладкой груди.

Младенец сжался в руках Берты: нахмуренный, сердитый комок; он не улыбался, ни на кого не смотрел, а только, казалось, силился вырваться из мучительно сковавших его пеленок, которые мешали ему в его едва проклюнувшейся жизни. Сиделка унесла ребенка.

Берта убрала из-под головы вторую подушку и вытянулась в постели. Лежа под одной простыней, с обнаженными руками, она не чувствовала жары знойного дня и, несмотря на свою слабость, наслаждалась тем, что может привольно, без помех, раскинуться в постели.

Она листала журналы мод и предвкушала, как сошьет себе приглянувшееся ей платье; она уже представляла себя в нем, уже мысленно выбрала для него ткань и снова почувствовала себя полной сил, легкой, гибкой, порхающей по городу, более молодой и более красивой, одетой в скроенные по моде туалеты, которые она сможет, наконец, носить. После длительного заключения, после поры тревог и скованности у нее появился большой аппетит к жизни. Она думала о спектаклях, о праздниках, в которых будет участвовать, и, мечтая об этом, готовилась к новым развлечениям, которые хотела испытать, и, конечно, прежде всего посетить то модное местечко, о котором ей зимой говорил Андре.

В четыре часа, когда Берта пила молоко, в комнату вошел Альбер.

— Дорогая, ты хорошо выглядишь, — заметил он, беря с подноса Берты печенье. — Скоро ты сможешь вставать. Конец сентября мы проведем в Суэне.

— А что если нам поехать к морю?

— Мы не сможем путешествовать с месячным младенцем. И тебе сейчас очень нужен покой. Я только что прочитал одну интересную книгу, — сказал он, опуская глаза на брошюру, которую держал в руке. — Это про воспитание. Вторую часть можешь не читать. Ты смотришь картинки, — заметил он, поднимая с пола один из журналов мод, упавший под кровать.

— А! Да это так, глупости! Я попросила сиделку принести мне иллюстрированные журналы.

— Это тебя развлечет. Сейчас не надо утомляться. Прочтешь потом, — сказал он, кладя книгу на стол. — Пойду погляжу на малютку.

— Она спит.

Альбер вошел в соседнюю комнату, раздвинул занавески и посмотрел на едва выглядывавшую из простыней крохотную головку с черными волосиками.

Двери столовой открылись, Альбер посмотрел на часы, показывавшие полночь, и в этот момент к нему подошел Перье.

— Вы были позавчера у Руанаров? — спросил Перье. — Я узнал вас только тогда, когда вы уже уходили.

Слушая его, Альбер сохранял угрюмый, сонный вид, словно отказывался играть роль гостя в спектакле, который его не интересовал.

Часть приглашенных направилась к буфету; Альбер, отойдя от Перье, сел на стул возле шкафа, который скрывал его от присутствующих. С этого места ему был виден дальний угол гостиной, где находились Ивонна Мерс и ее муж, как поговаривали, очень в нее влюбленный; эта чета беседовала с молодым человеком. Альбер отметил про себя уверенность и блеск, появившиеся у Ивонны после замужества. Ему вспомнилась неприметная внешность девушки, считавшей себя некрасивой. Ему показалось, что она в восторге от лести: ее улыбка и жесты напомнили ему движение марионетки, управляемой извне с помощью некоего уж слишком заметного механизма. «Бедные люди! — подумал Альбер, прикрывая рукой уставшие от яркого света глаза. — Ну зачем мы пришли на эту землю!»

Почти каждый день к вечеру он начинал страдать от сонливости и досады среди гула безразличных голосов и каждый раз говорил себе: «Нам следовало бы жить по-другому».

Госпожа Сегала, направившаяся было к Мерсам, заметила Альбера и села возле него.

— Сударь, у вас, кажется, родилась дочка? Судя по матери, она прелестна.

— Она совсем малышка, мадам. Ей всего восемь месяцев.

— Как очаровательна госпожа Пакари! Она прямо красавица! В ней столько жизни! А какая она простая!

— Да-да, — с улыбкой бормотал Альбер, кивая головой при каждом слове с любезным и одновременно снисходительно-мечтательным выражением, как будто слушал болтовню ребенка.

Альбер встал, прислонился к шкафу и повернул голову в сторону столовой. Возле буфета посреди группы мужчин он заметил Берту в черном, усыпанном блестками, облегающем платье; ее прекрасные, очень открытые плечи обрамлял темный мех.

Воспоминание об Ивонне Селерье воскресило в его сознании образ Берты до замужества, и его поразил контраст между Бертой прежней и той, что он видел сейчас. Он узнал этот блеск ярко освещенного тела, замеченный им тогда у Катрфажей, когда Берта впервые предстала перед ним в вечернем платье; сейчас он видел другие, более совершенные формы, другую фигуру — можно сказать, почти другого человека.