Готфрид Келлер - Зеленый Генрих

С этими словами она вынула тяжелый кошелек и положила его перед собой на стол. Потом смешала карты и воскликнула:

— Милостивые государи и государыни, делайте вашу игру! Красное или черное?

Удивленное общество помедлило несколько секунд. Затем Люс по-рыцарски поставил золотой и выиграл. Розалия выплатила ему половину, а другую бросила в пустую сахарницу, стоявшую под рукой.

— Очень благодарна, господин Люс! Кто еще ставит? — весело и благосклонно произнесла она.

Пожилой человек, к которому она обратилась со словами: «Смелее, дядя!» — поставил монету в два гульдена и тоже выиграл. Она положила в вазочку один гульден, а другой дала ему вместе с его ставкой. Три или четыре дамы, приободренные этим, все разом рискнули поставить по гульдену и проиграли. Розалия со смехом бросила в сахарницу по полгульдена на каждую. Желая, как он сказал, «отомстить за дам», Люс снова поставил луидор, после чего несколько мужчин выступили с двухталеровыми монетами, а за ними дамы опять отважились ставить кто полгульдена, а кто и целый гульден. Выигрыши и проигрыши сменялись довольно равномерно, но каждый раз что-нибудь падало в сахарницу, и «стипендиальный фонд», как его называла Розалия, рос хотя и постепенно, но все-таки заметно для глаза.

— Это подвигается слишком медленно! — крикнул вдруг Люс и поставил четыре золотых — остаток денег, бывших у него в кошельке.

— Благодарю еще раз! — сказала Розалия, выиграв ставку и бросив половину в фонд.

Трудно было понять, радуется ли Люс вместе с нею. Но он схватил стул и сел напротив красавицы, воскликнув:

— Должно пойти еще лучше!

Следуя многолетней привычке путешественника, он обычно не выходил из дому, не имея при себе более или менее значительной суммы в банкнотах. Так и теперь где-то в его одеяниях был запрятан бумажник. Люс извлек его и положил перед собой банкнот в сто рейнских гульденов. Потеряв эти деньги, он поставил на карту второй банкнот, третий и так до десятого, который был последним. Все эти ставки были сделаны в течение двух минут, не более. Поэтому Розалии хватило одной улыбки и одного сияющего взгляда, который, почти не дыша, она обратила на Люса. Его банкноты от первого до последнего она, не сняв половины, бросала в сахарницу. Молниеносная быстрота, с какой играл случай, сообщала этой сцене своеобразную прелесть и производила такое впечатление, будто розовощекая банкометша была не простой смертной, а обладала колдовской силой.

— Теперь довольно! — воскликнула она. — Тысяча гульденов, не считая звонкой монеты. Больше пятисот гульденов в год такому юнцу не требуется. Значит, мы можем поддерживать его два года и для этого внесем деньги банкиру. Но раньше мальчик должен побывать дома. Пусть завтра же выезжает!

После этого она стала описывать нам сцену предстоящей встречи между матерью, разоренной пожаром, и сыном, так неожиданно подоспевшим с помощью, рассказала еще раз, как этот цветущий юноша, который вдали от родного гнезда, среди веселья маскарада, был настигнут ужасной вестью, стоял, объятый отчаянием, борясь с горькими слезами. В радости своей она была так хороша, что, казалось, достигла вершины женского очарования. Отблеск ее красоты упал и на лицо Люса, когда она через стол сердечно пожала ему руку и сказала:

— Неужели и вы не радуетесь лучу солнца, которым мы вам обязаны? Без такого проявления вашего великодушия не удалось бы так скоро оказать мальчику помощь! Зато вы будете председателем нашего комитета, а сегодня поведете меня к ужину!

При этих словах ее мысли как будто приняли иное направление, она встала, попросила извинить ее и удалилась. Вслед за ней через те же двери быстро вышел и Люс, словно вспомнив, что хотел ей что-то сказать. Прошло полчаса, и Розалия вернулась под руку с Эриксоном, чтобы во главе своего веселого гарнизона идти к столу. Люс больше не появлялся; говорили, что он отправился в лесной лагерь, который хотел еще как следует осмотреть, пока там кипело веселье.

О том, что произошло за эти полчаса, впоследствии стало довольно подробно известно тем, кто так или иначе был причастен к событиям. Люс с внезапной решительностью стремительно пошел следом за исчезнувшей Розалией и настиг ее в уединенной комнате, где она намеревалась обменяться несколькими словами вовсе не с ним. Схватив ее за обе руки, он объявил ей о своей глубокой и благоговейной любви и потребовал, чтобы она дала ему счастье и успокоение, ибо дать их может только она одна. Он твердил, что она — самая женственная из женщин, божественная жена, какая лишь один раз приходит в мир, прекрасная, светлая и веселая, как звезда Венеры, умная и добрая, не имеющая себе равных. Теперь он знает, почему до сих пор жил в заблуждениях и колебаниях, предчувствуя и разыскивая самое лучшее, но не обретая его. А ныне перед ним неумолимый долг и неотъемлемое право завоевать это лучшее. Никакие соображения не помешают ему в этот решающий час перейти по шаткому, узкому мостику, отделяющему его от истинного бытия, и предложить ей цельную, не нарушаемую никакими случайностями жизнь, такую жизнь, которая сама есть необходимость, но не железная необходимость, а золотая. Ибо невозможно, чтобы какой-либо другой смертный мог так знать и чтить ее, как он. Он чувствует это как непреложную истину, она бурным пламенем пылает в его душе, и жар этот — одновременно и свет: свет понимания, который должен быть обоюдным.

Много наговорил он таких громких фраз, вовсе не свойственных ему. Но при этом он был так хорош собой и полон такого искреннего увлечения, что Розалия никак не могла отразить этот натиск просто шуткой или обидным словом, хотя даже тот костюм, в котором он нынче появился и ее доме, неприятно поразил ее.

Она в испуге отняла у него руки, отступила на шаг и воскликнула:

— Милейший господин Люс! Из ваших таинственных речей я поняла только одно: что свет и взаимное понимание, о котором вы говорили, у нас полностью отсутствуют. Я вовсе не самая женственная из женщин, избави меня боже, — иначе я была бы олицетворением слабости! Я простое и ограниченное создание и пока не ощущаю ни малейших признаков склонности к вам, да и вы так же мало можете меня знать, — ведь не прошло и суток с тех пор, как вы впервые увидели меня!

Но он прервал ее, вновь попытался завладеть ее руками и продолжал в том же духе.

О нет, заявил Люс, уж он-то хорошо ее знает, со всем ее прошлым и будущим. Именно ее прежняя жизнь в смирении и безвестности — знак того, что ей определено победоносно достигнуть яркого блеска своих прав! Ведь в том и заключен глубокий смысл стольких сказаний о богах и людях, что небесная доброта и красота нисходят во мрак для служения человеку, что они ил трогательного неведения о самих себе призываются к осознанию себя, что существенное должно освобождаться из пыли несущественного.