Жюль Ромэн - Чья-то смерть

Они уместились рядом и еще устраивались, когда лошади тронулись. Все молчали. Они не решались заговорить друг с другом. Как если бы спутник мог его услышать, пастух стал думать о смерти Жака; а старик Годар, тоже желавший подумать что-нибудь для своего соседа, но, по незнакомству с ним, не знавший на чем остановиться, принялся долго раздумывать об их беседе в темноте.

Остальные внутри старались забыть Жака. Перестали жалеть его отца и были равнодушны к мысли о том, что он так далеко едет. Старика оставили с его пастухом, которого он сам привел. Головы уже не откидывались назад: сидели выпрямившись, с настороженными мускулами лица; не нравились больше полумрак, мурлыкание колес, все это журчание вечности. С нетерпением ждали въезда рысью в предместье, под яркие и свежие огни.

Старик вышел на станционную платформу; большая тревожная душа тотчас поглотила его и испугала; толпа окаймляла перрон, то скоплениями, то узким строем, кое-где отдельными людьми.

Он забеспокоился, стал переходить от группы к группе, искал повода где-нибудь остановиться; шаровидные группы его отталкивали; узкая вереница сообщала ему пробегавшее по ней томление; наконец он уместился среди спокойных на вид пассажиров и здесь почти перестал бояться не попасть в поезд.

Задрожал звон. Глубокие изменения всколыхнули толпу; порвалось и протянулось множество связей; пространство закишело мелкими движущимися силами; и во многих точках вдруг возникли вихри.

Но очертания остались те же. Старик Годар по-прежнему видел рядом с собой обоих спокойных пассажиров с чемоданами у ног; узкий строй с торчащим багажом; и большие шары, только немного съежившиеся. И звон казался скачкой взбесившихся минут.

Толпа все больше и больше думала о поезде; она чувствовала, как он приближается, с другой толпой в вагонах; но толпой спокойной, уверенной в своей форме, напоенной скоростью и спящей, как насосавшийся грудной ребенок.

Старик Годар был полон тревоги; чтобы усыпить свой страх, он должен был все время смотреть на соседей; ему уже не казалось, что дорога устраивается сама собой, от избы до тела сына; что маршруты смыкаются без всякого усилия, что все ждет его путешествия и что его несет как бы река. Он думал; «Только бы доехать!». Его путь сквозь все это до далекой комнаты представлялся ему теперь трудным и опасным.

Все это устроено не для него; на все есть множество своих причин, а он тут ни при чем.

У дилижанса, у станции, у поезда, у Парижа, у всего своя судьба; а он должен выпутываться сам, стараться возможно удачнее воспользоваться некоторыми совпадениями и почитать себя счастливым, если не заблудится, как бродяга на перекрестке.

Теперь он думал: «Будет чудом, если все сойдет гладко». Ему было холодно, он чувствовал себя голым. Он пожалел, что поехал. Ему показалось, что Жак действительно на том свете.

Он услышал крики людей. В строю произошло внутреннее движение, отчего старику стало еще больше не по себе; он не заметил двух светов, скользивших над рельсами и вдруг придавших ночи лицо; но поезд вошел в его душу так же стремительно, как в остальные.

Тогда толпа взволновалась; порыв вагонов оторвал ее от земли, притянул шаровидные группы, разорвал тонкую вереницу, превратил их в молодую давку, которая бросилась к поезду, ухватилась за поручни и хлынула в отверстия.

Когда поезд тронулся, старик Годар очутился на скамье, в углу, удивляясь тому, что все обошлось так просто. Он обшарил себя, чтобы нащупать билет, кошелек, носовой платок; убедившись, что он ничего не потерял, он предался своего рода счастию.

Купе показалось ему почти совсем, как дилижанс. Было семь человек, сидели, как давеча; но свет шел с потолка; а главное — двигались в другом направлении; тянуло не вбок; сила не тащила сидящих за один конец, как древесный ствол; подвигались во всю ширину, и старика толкало в спину.

Потом купе двигалось в ночи не одно; оно бежало в своем стаде, словно когда переселяются животные. Весь поезд участвовал в сне пассажиров; он подрагивал под их ступнями, сотрясал пол своими биениями, которые проникали в тело, охватывали ноги, шли по жилам и сталкивались с биением сердец. И каждый человек протягивал волю до самой машины.

Старик думал: «Жак умер». Но ему не захотелось сказать этого купе. Он подумал также: «Жак водил поезда, сотни, тысячи поездов». Он увидел, как Жак стоит на паровозе, смотря вперед, сжимая пальцами рукоять, блестящую от света очага.

Он чувствовал, как сын сильно тянет его, быстрым и ровным движением. Летишь прямо к нему: это он хочет, чтобы скользили вагоны, уносящие отца; это он стоит на машине, обратив глаза к темноте, а его рука освещена отблеском углей и сжимает металлическое колесико. Он не умер, он больше чем жив; его новая жизнь бьется от края до края поезда, сильнее всех этих сердец.

В Париже три женщины возвращались от продавца венков. Они шли в ряд, оживленно беседуя. Сперва они говорили о своей покупке.

— А ведь венок красивый!

— И за такую цену!

— Ну, это все-таки деньги.

— Помилуйте, лучше нигде не найдете.

— Большой, но изящный.

— И с надписью будет очень эффектно.

— Когда он его принесет?

— Завтра с утра.

— Если не опоздает.

— Нет, он обещал, поклялся.

— В котором часу похороны?

— В полдень, как будто.

— Ждут кого-нибудь из родных?

— Не знаю.

— Мне кажется, что да. Во всяком случае, швейцар послал сегодня телеграмму.

— Так у него была где-нибудь родня?

— Да, отец и мать.

— Ну, конечно, какие глупости, мне двадцать раз говорили.

— Но они живут очень далеко?

— На юге.

— И потом они старые, должно быть. В такие годы они не поедут. Подумайте, какое путешествие!

Старик Годар нашел сперва, что ему удобно сидеть. «Удобнее, чем в дилижансе, — подумал он. — Шире, не так жестко». Но скоро его поза его утомила, и он зашевелился, чувствуя, что затекает тело. «И подумать, что придется так сидеть двенадцать часов!» Он испугался. «А когда я выйду на станции, еще не конец! Надо будет отыскивать улицу и номер». Париж представился ему очень далеким, сын — дальше всякого горизонта. Чтобы запастись терпением, он стал думать о том, как проводил ночи в стойле, когда корова должна была телиться; заря всегда настанет, но нечего ее поджидать, как счастливый случай.

Он решил спать и забился в угол.

Три женщины задержались у швейцара, чтобы рассказать ему о покупке; он выслушал подробности довольно холодно. Эта подписка, этот венок ему надоели; в сущности, он не мог не одобрять почина жильцов; но его слишком мало привлекли к делу; подписной лист, сбор, заказ — все произошло без него.

«Я здесь ничто, — думал он. — Я годен только на то, чтобы подметать лестницу».