Жан-Жак Руссо - Юлия, или Новая Элоиза

Всех этих напрасных хитростей здесь в доме не знают, и великое искусство здешних господ делать своих слуг такими, какими желательно их видеть, состоит в том, что господа показывают себя перед слугами такими, каковы они в действительности. Поведение их всегда прямое и открытое, ибо они не боятся, что у них поступки противоречат словам. Их собственная мораль не отличается от той морали, какую они стараются внушить другим, а посему им не нужна чрезвычайная осмотрительность в речах; неосторожно сорвавшееся слово не может ниспровергнуть принципы, кои они пытались установить. Они не говорят беззастенчиво о всех своих делах, но свободно говорят о своих правилах. За столом, на прогулке, с глазу на глаз или при всех они изъясняются одинаковым языком; обо всем бесхитростно говорят то, что думают, и хотя никого не стремятся наставлять, каждый находит в их речах что-либо поучительное. Так как слугам здесь никогда не приходится видеть, чтобы их господин в своих поступках не был прямым, честным и справедливым, они не смотрят на честность как на тяжкую обязанность бедняков, как на иго, возложенное на несчастных, как на одно из бедствий их положения. Забота хозяина, не желающего зря гонять работников, не заставляющего их терять целые дни, добиваясь получения платы за поденщину, приучает их чувствовать цену времени. Видя, что хозяин старается беречь их время, каждый заключает, что временем надо дорожить, и считает праздность величайшим для себя преступлением. Вера в их честность придает силу установленным в доме порядкам и предотвращает злоупотребления. Слугам не приходится бояться, что при еженедельной выдаче наград хозяйка обязательно найдет, что самый молодой и крепкий был и самым усердным в работе. Старому слуге нечего бояться, что какими-нибудь придирками его постараются лишить положенной прибавки к жалованью. Никто здесь не питает надежды воспользоваться раздорами в доме и, хвастаясь своими заслугами, получить от одного то, в чем отказывает другой. Те, кто собирается вступить в брак, не боятся, что господа помешают им устроить свою жизнь, желая подольше держать их у себя, — таким образом, их усердие не идет им во вред. Ежели какой-нибудь посторонний лакей пришел бы и сказал слугам этого дома, что господин и его слуги всегда находятся в состоянии подлинной войны меж собой; что слуги, причиняя господину наибольшее зло, на какое они способны, делают это по праву; что поскольку все господа — узурпаторы, лгуны и мошенники, нет ничего дурного в том, чтобы поступать с ними так же, как они сами поступают с государем, или с народом, или с частными лицами, и ловко отплатить им за все зло, которое они делают открыто, пользуясь своей силой, — того, кто попробовал бы так говорить, никто не стал бы слушать; здесь никому и ненадобно бороться с такими речами или опровергать их, пусть этим занимаются те, кто порождает подобные проповеди.

Здесь повиновение никогда не бывает угрюмым или враждебным, ибо в приказах нет надменности или прихоти, здесь требуют только разумного, только полезного и, уважая достоинство человека, хотя бы и подчиненного, заставляют его делать только то, что нисколько его не принижает. Кроме того, здесь низким считают лишь порок, а все, что полезно и справедливо, признается порядочным и благопристойным.

Поскольку в этом доме не терпят никаких интриг, никто и не пытается их затевать. Здесь слуги хорошо знают, что для них самое надежное — связать свою судьбу с судьбой хозяина, ибо у них ни в чем не будет недостатка, пока его дом будет процветать. Следовательно, служа ему, увеличивая его достояние, они заботятся и о самих себе, что делает их работу приятной; вот в чем самая большая выгода для них. Но, право же, это слово совсем тут неуместно, — я никогда еще не видел дома, так хорошо поставленного при помощи разумно направляемого личного интереса, где выгода все же имела бы столь малое влияние на слуг: все тут делается из привязанности. Можно подумать, что души этих наемников очищаются, вступив в приют разума и согласия. Словно некая доля просвещенности хозяина и чувств хозяйки передалась слугам, — настолько находишь их умнее, благожелательнее, честнее и во всех отношениях выше уровня, обычного для челяди. Внушать уважение к себе, пользоваться почетом и благоволением — вот предел их честолюбия, и доброе слово для них дорого не меньше, чем подарки, которые им делают на Новый год.

Вот, милорд, основные мои наблюдения над той стороной здешнего домашнего уклада, которая касается слуг и вообще наемных людей. Что же до образа жизни господ и воспитания детей, то каждый из сих предметов заслуживает отдельного письма. Вы знаете, с каким намерением я решил сообщить вам сии замечания; право же, все здесь составляет поистине чудесную картину, и смотреть на нее так приятно! Поневоле любуешься ею и бескорыстно радуешься ей.

Да, милорд, я от своих слов не отрекаюсь: во всем, что видишь в этом доме, приятное соединяется с полезным; но здесь полезные занятия не ограничиваются заботами о прибыли — в них входят всякие невинные и простые утехи, воспитывающие склонность к уединенной жизни, к труду, умеренности, и у тех, кто им предается, они сохраняют душевное здоровье, избавляя сердце от смятения страстей. Беспечная праздность порождает уныние и скуку, а прелесть сладостных досугов есть плод трудолюбивой жизни. Люди работают для того, чтобы наслаждаться: чередование трудов и наслаждений — поистине необходимо для нас. Отдых от трудов, дающий силы и дальше трудиться, нужен человеку не менее, чем самый труд.

Вдосталь налюбовавшись плодами бдительного попечения достойнейшей матери семейства о ее домашнем распорядке, я увидел, чем она развлекается в уединенном уголке, в ее любимом месте прогулок, которое называет она своим Элизиумом [219].

Уже несколько дней я слышал разговоры об этом Элизиуме, но для меня его окружали какой-то тайной. Наконец вчера, после обеда, когда и на дворе и в доме стояла почти одинаковая невыносимая жара, г-н де Вольмар предложил жене немного отдохнуть от работы и, вместо того чтобы отправиться в детскую, где она обычно оставалась до вечера, пойти с нами подышать воздухом в саду; она согласилась, и мы отправились все вместе.

Место это совсем близко от дома, но так хорошо скрыто тенистой аллеей, за которой оно прячется, что его ниоткуда невозможно увидеть. Густая листва дерев, окружающих его, не дает взору проникнуть туда, а вход всегда заперт на ключ. Едва вошел я в калитку, замаскированную ветвями ольхи и орешника, оставляющими лишь два узких прохода в живой изгороди, как, обернувшись, уже не мог обнаружить калитки, через которую проник; я словно упал сюда с облаков.