Жозе Эса де Кейрош - Реликвия

Гадд прервал тягостное молчание:

— Мир твоей душе, брат. Мы готовы.

Человек медленно поставил фонарь на крышку колодца и сказал:

— Все кончено.

Гадд, задрожав, воскликнул:

— Что с Учителем?

Тот подал знак не шуметь. Потом, осмотревшись настороженными и блестящими, как у хищного зверя, глазами, сказал:

— То, что произошло, превосходит наше понимание. Все было сделано, как должно. Усыпляющее питье приготовляла опытная женщина из Росмофина, хорошо знающая составы… Центурион — мой старый сослуживец, которому я спас жизнь в Германии, во время похода Публия. Когда мы подкатили камень к гробнице в саду Иосифа из Рамы, тело равви было теплым.

Он смолк; и, видимо опасаясь, что незащищенный навесом двор недостаточно укромное и надежное место, он потянул Гадда за плечо и, бесшумно ступая босыми ногами, отошел к самой стене под тень галереи. Мы обступили его в полной тишине, предчувствуя, что сейчас нам откроется высокая, чудесная тайна.

— Когда стемнело, — продолжал человек, и голос его звучал глухо, как журчанье воды во мраке, — мы снова пришли ко гробу и посмотрели в щель: лик Учителя был по-прежнему спокоен и полон величия. Мы отвалили камень и вынесли завернутое в пелены тело; оно казалось прекрасным… У Иосифа был с собой фонарь. Мы бежали через лес во весь дух и доставили тело равви в Гареб. У источника нам встретился дозор вспомогательной когорты. Мы сказали: «Этот человек захворал: он из Иоппии, и мы несем его в тамошнюю синагогу». Солдаты ответили: «Проходите». В доме Иосифа с нами был Симеон-ессей: он долго жил в Александрии и понимает толк в травах. Все было наготове, даже баразовый корень… Мы уложили равви на циновку; мы влили ему в рот снадобье; мы звали его, мы ждали и молились… Увы! Тело его остывало под нашими пальцами!.. На мгновение он открыл глаза, с уст его слетело какое-то слово… Мы не разобрали, что он сказал! Кажется, призывал своего отца и сетовал, что покинут… Потом по телу прошла судорога, немного пены выступило в углах губ… И вот наш Учитель уронил голову на грудь Иосифа и умер!

Гадд, зарыдав, упал на колени. Все было кончено. Неизвестный направился к колодцу, чтобы взять фонарь. Топсиус удержал его и спросил с жадным любопытством:

— Постой! Мы должны знать все. Что вы сделали потом?

Незнакомец остановился около одного из деревянных столбов, простер во тьме руки и сказал тихо, придвинувшись к нам так близко, что мы почувствовали на лице тепло его дыхания:

— Ради блага всей земли пророчество должно было исполниться. Целых два часа Иосиф Аримафейский молился на коленях. Не знаю, слышал ли он голос господа; но, когда он поднялся, лицо его сияло, и он возгласил: «Пророк Илия вернулся! Пророк Илия вернулся! Свершились времена!»

По его повелению мы похоронили Учителя в пещере, выдолбленной слугами Иосифа в скале, позади мельницы…

Он пошел через двор, взял фонарь и бесшумно исчез. Тогда Гадд, подняв голову, окликнул его сквозь слезы:

— Постой еще! Воистину велик господь! А что же с первой гробницей, где женщины оставили тело в пеленах, пропитанных алоэ и нардом?

Тот, удаляясь, ответил из темноты:

— Она открыта… Она пуста…

Топсиус схватил меня за руку и куда-то потащил так стремительно, что мы натыкались на столбы, подпиравшие галерею. В глубине двора открылась калитка, загремев железным засовом. Мы очутились на пустынной площади, окруженной обвалившейся аркадой; в щелях между рассевшимися плитами пробивалась трава. Город точно вымер. Топсиус остановился. Очки его сверкали.

— Теодорико, ночь кончается. Мы покидаем Иерусалим. Наша экскурсия в прошлое окончена. Заложены основы христианского предания; древнему миру пришел конец!

Я удивленно, со страхом взглянул на ученого-историка. Волосы его вдохновенно развевались. Слова, едва слышно слетавшие с тонких губ, обрушивались на меня огромной, невыносимой тяжестью.

— Завтра утром, когда окончится суббота, галилейские жены вернутся к гробнице Иосифа из Аримафеи, где они оставили погребенного Иисуса. Могила открыта! Могила пуста! «Он исчез! Его нет здесь!» — возопят они. И тогда по всему Иерусалиму прозвенит крик Марии из Магдалы, полный веры и страсти: «Христос воскрес из мертвых! Христос воскрес из мертвых!» Так любовь женщины изменит облик мира и подарит человечеству новую религию!

И вдруг, вытянув вперед руки, он понесся через площадь. Мраморные колонны по сторонам от нас стали бесшумно и мягко валиться. Едва переводя дух, мы остановились у ворот Гамалиила. Раб, на запястьях которого еще болтались обрывки цепей, держал наших лошадей. Мы вскочили в седло и с грохотом, словно увлекаемые потоком камни, промчались через Золотые ворота и поскакали в Иерихон по выстроенной римлянами Сихемской дороге; кони летели с такой головокружительной быстротой, что мы не успевали расслышать стук подков о черные базальтовые плиты. Передо мной клубился белый плащ Топсиуса, вздуваемый яростным ветром. Горы по обе стороны от дороги бежали вспять, точно вьюки на спинах верблюдов в годину беды, когда целый народ спасается бегством. Ноздри моего коня извергали дым и пламя, я цеплялся за гриву, словно меня уносило в поднебесье…

Но вот показалась широкая, протянувшаяся до самых Моавских гор долина Ханаана. Забелели наши палатки у погасшего костра… Лошади, храпя, стали. Мы кинулись в палатку: на столе догорал бледный огонек свечи, которую Топсиус зажег, одеваясь, по прошествии тысячи восьмисот лет… Изнуренный дальней дорогой, я повалился на койку, даже не сняв белых от пыли сапог…

В тот же миг яркий свет залил палатку, словно в нее внесли горящий факел… Я в испуге вскочил. Вместе с лучом утреннего солнца, встающего над Моавом, в палатку входил весельчак Поте в одной жилетке, держа в руках мои сапоги!

Я сбросил одеяло и откинул волосы со лба, чтобы убедиться в невероятной перемене, случившейся в мире со вчерашнего дня. На столе валялись бутылки из-под шампанского, которым мы чокались за науку и за веру. Сверточек с терновым венцом лежал у меня в изголовье. Топсиус, в ночной сорочке и колпаке, потягивался на своей койке и пристраивал на клюве золотые очки. А улыбчивый Поте журил нас за лень и спрашивал, что нам подать к завтраку — тапиоку или кофе?

Шумный вздох облегчения вырвался из моей груди. Я вновь вернулся в свой век и обрел свою личность! В бурном порыве радости я подскочил на тюфяке, так что подол моей ночной рубахи взвился в воздухе, и завопил:

— Тапиоку, дружище Поте! Тапиоку, да послаще и понежней, чтобы снова запахло моей родной Португалией!

На другой день, сияющим воскресным утром, мы снялись с лагеря под Иерихоном и, взяв, вслед за солнцем, направление на запад, вступили в долину Шерифа и начали свое странствие по Галилее.