Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

— Она очаровательна! Очаровательна! — бормотал Эга, хотя в душе счел девочку развязной и бесцеремонной. Мария сияла счастьем.

Обед еще больше подогрел веселое дружеское настроение. После супа Карлос завел речь о природе и о шале, который он намеревался построить в Синтре, по дороге к монастырю Капуцинов, и при этом произнес: «Когда мы поженимся». И Эга тоже намекнул на будущее событие, и весьма приятным для Марии образом. Теперь, когда Карлос навсегда утверждается в долговечном счастье (именно так он выразился), ему необходимо трудиться. И напомнил Карлосу, что когда-то он говорил с ним о своей мечте создать сенакль и журнал, с помощью которого сенакль задавал бы тон литературе, воспитывал хороший вкус, возвышал политику, насаждал цивилизацию, омолодил бы дряхлую Португалию… Карлос, наделенный умом, состоянием и красотой, — добавил, смеясь, Эга — должен возглавить сенакль. А как безгранична будет радость старого Афонсо да Майа!

Мария слушала внимательно и серьезно. Она прекрасно понимала, что подобная деятельность оправдала бы их союз в глазах общества, доказав благотворную роль Марии в жизни Карлоса.

— Вы правы, совершенно правы! — горячо восклицала она.

— Не говоря уже о том, — продолжал Эга, — что страна нуждается в нас! Как весьма удачно выразился наш горячо любимый и глупейший Гувариньо, стране недостает умных и одаренных людей… Где же она их возьмет, если мы, обладая определенными способностями, довольствуемся тем, что правим нашими dog-carts и описываем интимную жизнь атомов? Это я, сеньора, тружусь над биографией атома!.. Глупое дилетантство! Мы тут кричим в кафе и на страницах газет, что в стране, мол, «полная неразбериха». Но какого черта! Почему мы ничего не предпринимаем, чтобы переделать ее по своему вкусу, придать ей совершенную форму сообразно с нашими идеями?.. Вы, сеньора, еще не знаете нашей страны. Она чудесна! Она — как самый мягкий и податливый воск! Но кто придает ему форму? До сих пор воск этот был в грубых, неловких и недобрых руках пошлых рутинеров… А его надо отдать в руки художников, в наши руки. И мы из него сделаем bijou!.. [133] Сокровище (фр.).

Карлос смеялся, заливая ананас апельсиновым соком и мадерой. Но Мария не одобряла его смеха. Идея Эги представлялась ей превосходной, порожденной сознанием высокого долга. Безделье Карлоса огорчало ее, она чувствовала себя виноватой. И теперь, когда он будет окружен тихой и светлой любовью, ему следует вернуться к своим занятиям, работать, показать себя…

— И в самом деле, — поддержал ее Эга, улыбаясь и откидываясь на спинку стула, — ваш роман благополучно закончен. А теперь…

Но тут Домингос подал ананас. Эга отведал его и разразился восторженными возгласами. О, какое чудо! Какое наслаждение!

— Как ты его приготовляешь? С мадерой…

— …и с талантом! — подхватил Карлос. — Восхитительно, не правда ли? Ну-ка скажите, стоит ли все, что я мог бы сделать для человечества, подобного блюда из ананаса? Вот для чего я живу! Не рожден я насаждать цивилизацию…

— Ты рожден, — подхватил Эга, — рвать цветы с ее древа, которое простой люд поливает своим потом! Впрочем, и я, мой милый, тоже.

Нет, нет! Мария запротестовала против последних слов Эги:

— Эти слова все испортили. А сеньор Эга, вместо того чтобы поощрять лень Карлоса, должен был вдохновлять его…

Эга защищался, томно глядя на Марию. Карлосу нужна благодетельная муза-вдохновительница — где уж ему, бородатому уроду и бакалавру права… Муза уже toute trouvee! [134] Здесь: налицо (фр.).

— И верно!.. Сколько прекрасных страниц, сколько благородных мыслей могут родиться в таком раю!..

И мягким, ласкающим жестом он указал на столовую, тихие аллеи за окном, сияющую красотой Марию. Потом, в гостиной, когда Мария играла ноктюрн Шопена, а он и Карлос докурили сигары и вышли в сад, глядя, как поднимается луна, Эга заявил, что с самого начала ужина думает о том, а не жениться ли ему!.. В самом деле, что может быть лучше семьи, дома, уютного гнездышка…

— Как подумаю, мой милый, — пробормотал он, мрачно покусывая сигару, — что почти целый год жизни я был во власти этой распутной израильтянки, которой нравится, когда ее лупят палкой…

— Что она делает там, в Синтре? — спросил Карлос.

— Погрязает в разврате. Без всякого сомнения, отдала свое сердце Дамазо… Ты понимаешь, какой смысл имеет в подобных, случаях слово «сердце»… Ты видел когда-нибудь эдакую мерзость? Что за гнусная женщина!

— А ты обожал ее, — сказал Карлос.

Эга не ответил. Когда они вернулись в гостиную, он, возненавидев вдруг богему и романтику, стал громко превозносить семью, труд, высокий человеческий долг, глотая коньяк рюмку за рюмкой. В полночь, выходя из «Берлоги», он дважды едва не упал на аллее, обсаженной акацией, и, пошатываясь, цитировал Прудона. Когда Карлос подсаживал его в коляску, верх которой Эга потребовал опустить, дабы продолжать любоваться луной, он, схватив Карлоса за рукав, стал говорить о журнале, о могучем веянии духа и мужской доблести, которое в результате их усилий пронесется над страной… Наконец, уже откинувшись на сиденье, он сорвал с себя шляпу и, подставляя голову ночному ветерку, добавил:

— Вот еще что, Карлос. Не мог бы ты свести меня с этой англичанкой?.. Под ее опущенными ресницами кроется умопомрачительная порочность… Познакомь меня с ней… Эй, пошел, кучер, трогай! Черт побери, какая дивная ночь!

Карлос остался весьма доволен первым дружеским ужином в «Берлоге». Ранее он не намеревался представлять Марию своим друзьям до того, как они поженятся, до возвращения из Италии. Но теперь «законные узы» были отложены на будущее, далекое и неопределенное. Как говорил Эга, надо подождать и дать всему идти своим чередом… Меж тем он и Мария не могли жить в полном уединении целую долгую зиму, не ощущая рядом тепла дружеских сердец. И потому, повстречавшись как-то утром с Кружесом, который на улице Святого Франциска занимал квартиру в одном доме с Марией и рассказывал ему об «английской леди», Карлос пригласил его в воскресенье поужинать в «Берлоге».

Маэстро приехал в экипаже, когда уже смеркалось, на нем был фрак с белым галстуком, и при виде Карлоса и Эги в светлых дачных костюмах он, сконфуженный своим парадом, сразу же почувствовал себя не в духе. Всякая женщина, кроме таких, как Лола и Конча, приводила его в замешательство, он терял дар речи; Мария с ее манерами «гранд-дамы», как он выразился про себя, смутила его настолько, что в ее присутствии он вовсе онемел и сидел красный, не произнося ни слова и теребя подкладку карманов. Перед ужином Карлос повел его посмотреть дом и сад. Несчастный маэстро, задевая полами плохо сидевшего на нем фрака ветки кустарника, делал жалкие попытки выдавить какую-нибудь похвалу «красоте этого уголка», но издавал лишь грубоватые неловкие восклицания вроде «шикарный видик», «чертовски красиво» и т. п. Он злился и потел, сам не понимая, как у него срываются с языка такие ужасные выражения, несовместимые с его тонким артистическим вкусом. Когда садились за стол, он уже молча страдал от приступа жестокого сплина! Даже спор о Вагнере и Верди, затеянный Марией из сострадания к нему, не заставил Кружеса разомкнуть онемевшие уста. Карлос пытался развеселить его застольной беседой и стал вспоминать об их поездке в Синтру, когда он, разыскивая Марию в отеле Лоренс, вместо нее нашел тучную матрону, усатую, с собачкой на руках, бранившуюся с мужем по-испански. Но в ответ на каждое восклицание Карлоса — «Помнишь, Кружес?», «Не правда ли, Кружес?» — маэстро, пунцовый от смущения, лишь скупо ронял «да». Так он и просидел рядом с Марией, как на похоронах, и испортил всем ужин.