Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

— Да о благотворительности, о прогрессе! Бесподобно!.. К сожалению, он уже заканчивает!

В самом деле, Руфино перешел к заключительной части своей речи. Выхватив из кармана платок, он медленно отер лоб, затем бросился к краю сцены и простер руки к королевским креслам столь пылко и вдохновенно, что задравшийся жилет приоткрыл сорочку. Тут Эга наконец понял. Руфино славил одну из принцесс, которая пожертвовала шестьсот мильрейсов пострадавшим от наводнения жителям Рибатежо и намеревалась устроить в парке благотворительный базар в их пользу. Руфино, однако, восхищался даром принцессы не только как щедрым благодеянием, ибо он, «как и все, кто знаком с философией и разделяет истинные устремления своего века, видит в великих исторических деяниях не одну их поэтическую прелесть, но и их общественное значение. Народ радостно улыбается, очарованный полным поэзии жестом руки в тонкой перчатке, протянутой бедняку. Но он, Руфино, — философ, и он видит в нежных пальцах принцессы нечто глубокое и прекрасное… Что именно, господа? Возрождение Веры!»

Вдруг с галереи упал веер, угодив в толстую даму в партере; та вскрикнула, кругом зашушукались, зашевелились. Распорядитель вечера дон Жозе Секейра с огромным алым бантом на лацкане фрака тотчас поднялся на ступени лестницы, ведущей на сцену, и устремил разгневанный взгляд в ту сторону, где среди несдержанной публики слышались приглушенные смешки. Раздались возмущенные возгласы: «Тсс-с, тише, покиньте зал!» А над первыми рядами возникла, сурово сверкая пенсне, министерская физиономия Гувариньо, обеспокоенного нарушением Порядка… Эга поискал глазами графиню: она сидела чуть подальше, между баронессой Алвин в черном платье и пышным бюстом баронессы фон Грабен, обтянутым атласом цвета мальвы. На графине была голубая шляпка. Шум наконец утих, и Руфино, не спеша омочив губы в стакане воды, шагнул к рампе, улыбаясь и держа в руке белый платок:

— Я хочу сказать, господа, что при существующих духовных устремлениях нашего века…

Эга задыхался, зажатый в толпе, сытый по горло красноречием Руфино; к тому же от толстого священника дурно пахло. И он, не выдержав, протиснулся назад, чтобы отвести душу с Карлосом.

— Боже, что за осел!

— Чудовищный! — шепотом отозвался Карлос. — А когда будет играть Кружес?

Эга не знал, программу изменили.

— А здесь графиня Гувариньо! Вон там, в голубой шляпке! Интересно будет взглянуть на вашу встречу!

Тут оба обернулись, услышав позади деликатный шепот: «Bonsoir, messieurs…» Это был Стейнброкен со своим секретарем, торжественные, во фраках, со сложенными цилиндрами под мышкой; стоя на цыпочках, они глядели на сцену. Стейнброкен первым делом посетовал на отсутствие королевской семьи…

— Mr. de Cantanhede, qui est de service, m'avait cependant assure que la reine viendrait… C'est bien sous sa protection, n'est-ce pas, toute cette musique, ces vers?.. Voila porquoi je suis venu. C'est tres ennuyeux… Et Alphonse de Maia, toujours en sante?

— Merci… [146] — Месье Кантаньеде, который сегодня дежурит во дворце, заверял меня, однако, что королева будет… Ведь это все под ее покровительством, не правда ли: и музыка, и стихи?.. Я потому и пришел. Весьма досадно… Надеюсь, Афонсо да Майа в добром здравии? — Благодарю… ( фр. ).

В зале воцарилась благоговейная тишина. Руфино, с жестами живописца, медленно наносящего на полотно строгие и благородные линии, описывал прелести деревни, той деревни, где он родился однажды на закате. И его раскатистый голос смягчался, теплел, замирал в вечерних сумерках… Стейнброкен легонько тронул Эгу за плечо. Поинтересовался, тот ли это великий оратор, о котором ему говорили…

Эга как истый патриот заявил, что Руфино один из лучших ораторов в Европе!

— В какум рроде?

— В самом высоком, в демосфеновском!

Стейнброкен в восхищении поднял брови, что-то сказал по-фински своему секретарю, который вялым движением вставил в глаз монокль, чтобы получше рассмотреть Руфино, а затем оба посланца Финляндии замерли с цилиндрами под мышкой, закрыв глаза, и сосредоточенно, как в церкви, стали внимать оратору, ожидая чуда.

Тем временем Руфино, опустив руки, признавался в слабости своей души! Несмотря на всю поэтичность его родной деревни, где каждая фиалка на лугу, каждый соловей на ветке неопровержимо доказывают величие господа бога, он, Руфино, был уязвлен шипом неверия! Да-да, сколько раз на закате дня, когда колокола старой церкви славили божью матерь, а в долине пели жницы, он проходил мимо крестов на церкви и на часовне у кладбища, походя посылая им жестокую, холодную, вольтеровскую улыбку!..

По залу пробежала дрожь. Задыхающиеся от волнения и восторга голоса едва могли прошептать: «Прекрасно, прекрасно…»

Именно в таком состоянии пребывала снедаемая сомнениями душа Руфино, когда над нашей Португалией раздался вопль ужаса… Природа ополчилась против детей своих! И Руфино, выбросив вперед ладони, словно в попытке сдержать надвигающееся бедствие, начал описывать наводнение… Вот обрушился дом — увитое цветами гнездышко любви; с жалобным блеянием ищут спасения, карабкаясь вверх по склону, овцы; в черных водах бушующего потока бутон розы столкнулся с колыбелькой!

Из многочисленных уст вырываются хриплые возгласы «браво». Вокруг Карлоса и Эги мужчины оборачиваются друг к другу, не в силах удержать радостного ликования: «Какая сила чувства!.. Черт возьми! Великолепно!..»

Руфино расплылся в улыбке, упиваясь волнением, вызванным его речью. И вновь заговорил, почтительно обращаясь к пустым королевским стульям…

Видя непреклонность разбушевавшейся стихии, он устремил взор к естественному прибежищу, к той священной обители, откуда может быть ниспослано спасение, — к Португальскому Трону! И вдруг, пораженный, увидел над собой распростертые белые крылья ангела! Это был ангел милосердия, господа! Откуда он явился, сей златовласый ангел? Из ученых книг? Из химических лабораторий? Из анатомических театров, отрицающих существование души? Из бесплодных философских теорий, называющих Иисуса предшественником Робеспьера? Нет! Руфино осмелился, смиренно преклонив колени, спросить об этом ангела. И ангел милосердия, указав на свод небесный, промолвил: «Я оттуда!»

По переполненным рядам пронесся шепот восхищения. Словно потолок, оштукатуренный под мрамор, разверзся и в вышине зазвучал хор ангелов. Дамские шляпки задрожали в религиозном экстазе.

Гордый своим успехом, Руфино заканчивал речь. И вот, господа! В эту торжественную минуту туман сомнений в его душе рассеялся, как под лучами солнца… И отныне вопреки всем ученым доказательствам и надменной иронии Ренана, Литтре, Спенсера и прочих он, Руфино, на кого снизошло божественное откровение, может от чистого сердца утверждать перед всем светом: есть бог на небесах!