Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

Надувшись, она прошла через гостиную, увернулась от гувернантки, которая хотела взять ее за руку, и бросилась прочь по коридору, разразившись сердитым и упрямым плачем. Мисс Сара, улыбнувшись, извинилась за мадемуазель. Она дерзит оттого, что нездорова. Но при матери она бы так себя не вела, нет!

Оставшись один, Карлос прошелся по гостиной. Потом откинул ковровую портьеру, скрывавшую вход в узкую гардеробную. В темной комнате на зеркале дрожал бледный отблеск уличного фонаря. Тихонько толкнул дверь спальни.

— Мария!.. Ты спишь?

Свечи не горели, но тот же уличный фонарь бросал через окно с поднятой занавеской тусклый свет, вырывавший из мрака смутно белевший полог над кроватью. Она ответила, еще не совсем проснувшись:

— Входи! Я прилегла, очень устала… Который час?

Карлос не тронулся с места, не снял руку с дверной ручки:

— Уже поздно, я еще должен увидеться с Виласой… Я зашел сказать, что мне, возможно, придется поехать в Санта-Олавию на два-три дня…

Она шевельнулась за пологом, скрипнули пружины кровати.

— В Санта-Олавию?.. Как это? Зачем? И так вдруг… Да входи же!.. Иди сюда!

Тогда Карлос бесшумно шагнул по ковру. Снова услышал легкий скрип кровати. И вдохнул знакомый аромат, разлитый в теплом полумраке; он исходил от нее и ворвался в его душу неизъяснимым соблазном, жаждой ласки, новым, неизведанным волнением. Но он продолжал бормотать, что должен идти, ссылаясь на настоятельную необходимость повидаться с Виласой сегодня же.

— Там неприятности с арендаторами из-за каких-то оросительных канав…

Приблизившись к постели, он присел на самый краешек, внезапно ощутив страшную усталость, не было сил продолжать эти сказки про канавы и арендаторов, все это словно превратилось в каменные горы, которые ему предстояло сдвинуть с места.

Длинное прекрасное тело Марии в белом шелковом халате шевельнулось, лениво потянулось на мягком ложе.

— После обеда я почувствовала себя такой усталой, на меня нашла такая лень… Но почему тебе надо уходить?.. Вот тоска! Дай мне руку!

Он наугад протянул руку к белевшему халату, рука попала на ее колено, ощутив его нежное тепло сквозь тонкий шелк, и там замерла, неподвижная, вялая, словно мертвая, в каком-то оцепенении, в котором растворились и воля его, и рассудок, осталось только ощущение теплой и гладкой кожи под его рукой. Вздох, легкий детский вздох слетел с уст Марии и замер в темноте. Ее жаркое желание одурманило его, страшное, как огненное дыхание разверзшейся перед ним бездны. Он еще сопротивлялся: «Нет, нет…» Но она протянула руки, обняла его за шею и привлекла к себе, лепеча что-то как бы в продолжении вздоха, он расслышал лишь трепетное: «Любимый». Безжизненным телом, рухнувшим под порывом ветра, он упал ей на грудь. Ее жаждущие губы раскрылись навстречу его сухим губам и увлажнили их. И тогда Карлос яростно сжал ее в объятиях, и его страсть и отчаяние заставили содрогнуться ложе.

Эга в тот же час проснулся в бильярдной, в кресле, где его свалила усталость. Сонно позевывая, поплелся в кабинет Афонсо.

Там ярко пылал камин, возле которого грелся, свернувшись в клубок на медвежьей шкуре, Преподобный Бонифасио. Афонсо играл в вист со Стейнброкеном и Виласой, но был так рассеян и так сбивался, что уже дважды несчастный дон Диого раздраженно ворчал, что, если головная боль настолько его одурманила, не лучше ли прекратить игру! Когда появился Эга, старик поднял на него беспокойные глаза:

— Что Карлос? Ушел?..

— Да, я думаю, он ушел с Крафтом, — ответил Эга. — Они собирались навестить маркиза.

Виласа, тщательно и не спеша тасовавший карты, тоже взглянул на Эгу с живейшим интересом. Но дон Диого уже барабанил пальцами по столу: «Ну, сдавайте, сдавайте… Разузнавая о других, ничего не выигрываешь!» Эга немного побыл там, сдерживая зевоту и глядя, как карты неторопливо ложатся на стол. Наконец, соскучившись и разомлев, решил почитать в постели; подошел к этажерке, взял с собой старый номер «Панорамы».

На другой день перед завтраком Эга зашел в комнаты Карлоса. И оторопел, когда Батиста — приунывший со вчерашнего дня, ибо чуял недоброе, — сказал ему, что Карлос очень рано уехал верхом в парк…

— Вот как?.. И не оставил никаких распоряжений, не говорил, что едет сегодня в Санта-Олавию?..

Батиста испуганно посмотрел на Эгу:

— В Санта-Олавию!.. Нет, сеньор ничего подобного не говорил. Но для вашей милости есть письмо. Вроде от сеньора маркиза. Похоже, приглашение отобедать. А сеньор вернется поздно, в шесть часов.

На визитной карточке маркиз напоминал друзьям, что сегодня у него «счастливый день его рождения» и он ждет Карлоса и Эгу к шести часам — пусть они помогут ему съесть сваренную без соли курицу.

— Что ж, там и встретимся, — пробормотал Эга, спускаясь в сад.

Черт знает что! Карлос катается верхом, Карлос обедает у маркиза, как будто ничего не случилось в его беспечной жизни молодого счастливчика!.. Эга теперь был уверен, что вчера Карлос был на улице Святого Франциска. Боже! Что могло там произойти? Заслышав колокольчик, Эга поднялся в дом завтракать. Слуга объявил ему, что сеньор Афонсо да Майа выпил чай у себя в спальне и еще не выходил. Никого! Впервые Эга завтракал в «Букетике» один за огромным столом, читая «Иллюстрированную газету».

Вечером, в шесть, в доме маркиза (обмотавшем себе шею женским боа из куньего меха) Эга встретил Карлоса, Дарка, Крафта; они окружали плотного парня, который играл на гитаре, а рядом поверенный маркиза, красивый чернобородый мужчина, сражался в шашки с Телесом.

— Ты видел деда? — спросил Карлос, когда Эга протянул ему руку.

— Нет, я завтракал один.

Обед через некоторое время стал весьма оживленным, будучи обильно полит великолепными винами из погреба хозяина дома. И конечно, больше всех пил и больше всех смеялся Карлос, перешедший вдруг от мрачного уныния к бурному веселью, которое тревожило Эгу, — он чувствовал в смехе друга фальшивую ноту, как в звоне надтреснутого хрусталя. Эга и сам изрядно был возбужден отменным портвейном урожая 1818 года. Потом метнули банк в баккара, и в игре Карлосу, вновь помрачневшему и ежеминутно поглядывавшему на часы, необыкновенно везло; «счастье рогоносца», как выразился раздосадованный Дарк, разменивая последнюю ассигнацию в двадцать мильрейсов. В полночь, однако, поверенный маркиза безжалостно напомнил о предписании врача, установившего этот предел для «праздника по случаю дня рождения». Все схватились за пальто, заторопились, Дарк и Крафт пожаловались, что их обобрали до нитки, не осталось даже мелочи на конку. Стали собирать пожертвования, обходя со шляпами присутствующих и бормоча благословения благодетелям.