Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

Они долго обнимались, похлопывая друг друга по спине, и растроганный Аленкар даже облобызал Карлоса долгим отеческим поцелуем. Эга пододвинул поэту стул, окликнул официанта.

— Что будешь пить, Томас? Коньяк? Ликер? Ну, кофе-то уж во всяком случае! Еще один кофе! Покрепче, для сеньора Аленкара!

Тем временем поэт, не отрывая взгляда от Карлоса, схватил его за руки и улыбнулся, обнажив вконец испорченные зубы. Карлоса он нашел изумительным, великолепным мужчиной, гордостью семейства Майа… О, Париж, с его вольным духом и кипящей жизнью, сохраняет…

— А Лиссабон разрушает! — подхватил Эга. — Я уже это говорил. Садись, вот кофе и выпивка!

Но теперь Карлос, в свою очередь, разглядывал Аленкара. С годами облик поэта обрел внушительность и еще большую вдохновенность: его львиная грива совсем побелела, а глубокие морщины на смуглом лице были словно борозды, проложенные колесницей бурных страстей…

— Ты — типический поэт, Аленкар! Так и просишься на гравюру или в мрамор!..

Поэт довольно улыбался, поглаживая свои романтические длинные усы, убеленные годами и пожелтевшие от табака. Черт побери, у старости есть свои преимущества!.. Во всяком случае, дети мои, пищеварение пока недурно и сердце тоже способно еще кое-что чувствовать!

— Даже при том, мой дорогой Карлос, что у нас тут все — хуже некуда! Ну да ладно!.. Все вечно жалуются на свое отечество — таков уж людской обычай. Еще Гораций жаловался… Вы, дети мои, получили хорошее образование и прекрасно знаете, что во времена Августа… Не говоря уж, разумеется, о падении республики, о крушении старых институтов… Но оставим римлян! Что в той бутылке? Шабли… Оно хорошо осенью с устрицами. Ну, пусть будет шабли. За нашу встречу, дорогой Карлос! И твое здоровье, дорогой Жоан, дай вам бог той славы, которой вы достойны, дети мои!..

Он выпил. Пробурчал: «Доброе шабли, тонкий букет!» Сел, с шумом пододвинув стул, откинув назад седую гриву.

— Ах, наш Томас! — воскликнул Эга, ласково кладя руку ему на плечо. — Другого такого нет, он единственный в своем роде! Наш добрый господь слепил его в тот день, когда был в большом verve, и потом разбил форму.

Ну, это сказки, сияя, бормотал поэт. Есть и другие, не хуже его. Все люди слеплены из одной глины, как учит Библия, или произошли от одной и той же обезьяны, как утверждает Дарвин…

— Впрочем, вся эта эволюция — происхождение видов, развитие клетки — для меня… Разумеется, Дарвин, Ламарк, Спенсер, Клод Бернар, Литтре — все это люди великие. Но к черту их величие! Уже не одно тысячелетие человек неопровержимо доказывает, что у него есть душа!

— Выпей кофе, Томас, — посоветовал Эга, пододвигая ему чашку. — Выпей кофе!

— Благодарю!.. И знаешь, Жоан, я отдал твою куклу малютке. Она сразу же принялась ее целовать, баюкать, о, этот великий материнский инстинкт, это божественное quid… [168] Нечто (лат.). Я говорю о моей племяннице, Карлос. Бедняжка осталась без матери, вот я о ней и забочусь, стараюсь воспитать ее как положено… Ты бы приехал посмотреть на нее. Я хочу, чтобы вы как-нибудь пообедали у меня, я вас попотчую куропатками по-испански. Ты долго здесь пробудешь, Карлос?

— Да недели две, хочу вволю надышаться воздухом отчизны.

— Ты прав, мой мальчик! — воскликнул поэт, берясь за бутылку коньяка. — У нас не так уж плохо, как рассказывают… Взгляни-ка на это небо, на эту реку!

— Да, великолепно!

Какое-то время все трое восхищались несравненной красотой реки, широкой, сверкающей, спокойной, отражающей синеву небес в ослепительном сиянии солнца.

— А что твои стихи? — вскричал вдруг Карлос, оборачиваясь к поэту. — Ты оставил божественный язык?

Аленкар в отчаянии махнул рукой. Кто теперь понимает божественный язык? В новой Португалии понимают только язык фунтов, язык звонкой монеты. Теперь, сынок, всем ворочают синдикаты!

— Но иногда что-то просыпается здесь, в груди, и заставляет старика встрепенуться… Ты не встречал в газетах?.. Ах да, ты вряд ли притрагиваешься к этим листкам, которые у нас именуют газетами… Но там появилась одна моя вещица, посвященная нашему Жоану. Сейчас я тебе ее прочту, если не забыл…

Он провел ладонью по худому лицу и прочел первую строфу тоном жалобы:

Карлос пробормотал: «Мило!» Эга подхватил: «Очень тонко!» И поэт, подбодренный и растроганный, взмахнул рукой, как птица крылом:

— Сеньор Кружес! — сказал слуга, приоткрывая дверь.

Карлос поднялся навстречу другу. И маэстро, облаченный в застегнутое на все пуговицы светлое пальто, залепетал в восторге от встречи с Карлосом:

— Я только вчера узнал о твоем приезде… Хотел застать тебя утром, но меня не разбудили…

— Ах, слуги по-прежнему нерадивы? — весело вскричал Карлос. — Никогда тебя не будят?

Кружес пожимал плечами, заливаясь краской смущения; он стеснялся Карлоса после столь долгой разлуки. Карлос усадил его рядом с собой, растроганный встречей со старым маэстро; тот был по-прежнему худощав и строен, и годы ничуть не сказались на нем, разве лишь нос у него еще больше заострился да шевелюра, доходившая до воротника пальто, стала еще курчавее.

— И позволь мне тебя поздравить! Из газет я узнал о твоем триумфе, об успехе твоей прекрасной комической оперы «Цветок Севильи»…

— «Гранады», — поправил маэстро. — Да, она имеет успех, слава богу, не освистали.

— Опера — прелесть! — воскликнул Аленкар, наливая себе еще рюмку коньяка. — Настоящая музыка юга, полная света и напоенная запахом апельсинов… Но я уже говорил Кружесу: «Оставь оперетту, дружок, бери выше, создай большую симфонию на историческую тему!» На днях я даже подал ему идею. Отъезд дона Себастиана в Африку. Песни моряков, литавры, народный хор, шум прибоя… Великолепно! И, разумеется, — кастаньеты, подобное произведение немыслимо без кастаньет… У нашего Кружеса большой талант, что и говорить, он ведь мне вроде сына, в свое время обмочил мне не одни брюки!

Маэстро меж тем заметно нервничал, ероша свою шевелюру. Наконец признался Карлосу, что дольше задерживаться не может — у него рандеву…

— Любовное?

— Нет… С Баррадасом, он пишет маслом мой портрет.

— С лирой в руке?

— Нет, — совершенно серьезно ответил маэстро, — с дирижерской палочкой… И во фраке.

Он расстегнул пальто и предстал перед ними во всем великолепии: в жилете, застегнутом на две коралловые пуговицы, и с дирижерской палочкой, заткнутой в вырез жилета.

— Ты неотразим! — заверил его Карлос. — Послушай, возвращайся потом сюда обедать. И ты, Аленкар, хорошо? Я хочу послушать твои чудесные стихи не спеша… Ровно в шесть, не опаздывайте. Будет обед по-португальски, я заказал его с утра: козидо, запеченный рис, турецкий горох и тому подобное, дабы развеять мою тоску по родине…