Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

— Да, сегодня я молодцом… Но слишком blase [37] Пресыщенный (фр.). .

И Дамазо, приняв вид blase, встал и направился к садовому столику, где лежали сигары и газеты, чтобы взять «Иллюстрированную газету» и «взглянуть, что делается в нашей стране». Однако едва он развернул ее, как тут же издал какой-то невнятный возглас.

— Что, снова дебют? — спросил Карлос.

— Да нет, эта скотина Кастро Гомес!

«Иллюстрированная газета» извещала, что «сеньор Кастро Гомес, бразильский дворянин, который в Порто стал жертвой своей самоотверженности, проявленной им во время происшествия, имевшего место на Новой площади, о чем наш корреспондент Ж. Т. уже поведал нам со столь живописными подробностями, в настоящее время находится в добром здравии и его прибытия ждут в отеле «Центральный». Наши поздравления отважному джентльмену!»

— Подумать только — их милость выздоровели! — воскликнул Дамазо, отбрасывая газету. — Ну что ж, теперь по крайней мере будет случай высказать ему все, что я о нем думаю… Экий прохвост!

— Ты преувеличиваешь, — пробормотал Карлос: он завладел газетой и перечитывал сообщение.

— Как бы не так! — вскричал Дамазо, вскакивая. — Как бы не так! Хотел бы я видеть, если б он таким манером обошелся с тобой… Скотина! Дикарь!

И он снова повторил Карлосу всю историю недостойного поведения сеньора Кастро Гомеса. Сразу после их прибытия из Бордо, едва Кастро Гомес поселился в отеле «Центральный», он, Дамазо, дважды завозил ему свою визитную карточку, во второй раз — наутро после ужина с Эгой. И что же — их милость даже не соизволили поблагодарить его за визит. Потом Гомесы отбыли в Порто, и там, когда Гомес, один, как-то прогуливался по Новой площади, он увидел, как лошади внезапно понесли коляску, где сидели две дамы; дамы закричали… Кастро Гомес бросился наперерез и повис на поводьях; лошади остановились, но он, ударившись о решетку, сломал себе руку. И в течение пяти недель вынужден был оставаться в Порто, в отеле. Дамазо немедленно (прежде всего желая подольститься к супруге Кастро Гомеса) послал ему две телеграммы: одну с выражениями соболезнования, другую с просьбой сообщить о состоянии здоровья. Так эта скотина не ответил ни на одну из его телеграмм!

— Нет, — негодовал Салседе, расхаживая по террасе и перебирая свои обиды, — я должен отплатить ему за это оскорбление!.. Я пока еще не придумал, как именно, но мне следует проучить его. Подобного неуважения я не прощу никому! Никому!

И он угрожающе таращил глаза. После своего успеха в Клубе, когда его рахитичный противник, устрашившись, спасовал перед ним, Дамазо уверовал в свою силу. И по малейшему поводу грозился, что «разобьет обидчику физиономию».

— Никому, — повторил он, дергая себя за жилет. — Неуважения я не прощаю никому!

В эту минуту из окна кабинета до них донеслась быстрая речь Эги, и тут же он сам предстал перед Дамазо и Карлосом, по обыкновению вечно спешащий и озабоченный.

— А, Дамазозиньо! Карлос, можно тебя на одно словечко?

Они с Карлосом спустились в сад и дошли до цветочных клумб.

— У тебя есть деньги? — последовал нетерпеливый вопрос Эги.

И он поведал Карлосу, в какое чудовищно затруднительное положение он попал. Завтра истекает срок уплаты по векселю на девяносто фунтов. Кроме того, еще двадцать пять фунтов он должен Эузебиозиньо, и тот уже напомнил ему о долге весьма невежливым письмом: все это довело Эгу до совершенного отчаяния…

— Я хочу заплатить этому каналье и тогда припечатаю плевком его письмо ему на физиономию! И еще этот вексель! А у меня всего-навсего пятнадцать тостанов…

— Эузебиозиньо любит порядок… Итого тебе нужно сто пятнадцать фунтов, — подытожил Карлос.

Эга, вспыхнув, заколебался. Он и так уже был должен Карлосу. И черпал из его дружеского кармана, словно из бездонного сундука.

— Нет, довольно восьмидесяти. Я заложу часы и шубу — холода уже прошли…

Карлос улыбнулся и поднялся к себе, чтобы выписать Эге чек, а Эга тем временем аккуратно сорвал красивый розовый бутон и украсил им свой редингот. Карлос скоро вернулся с чеком на сто двадцать фунтов, дабы Эга мог быть во всеоружии.

— Да благословит тебя бог, милый! — обнял его Эга, со вздохом облегчения пряча чек в карман.

Но тут же вновь принялся бранить Эузебиозиньо: экий скопидом! Но у него, Эги, созрел план мести: он вернет ему весь долг одними медяками, в мешке из-под угля, а в мешок положит дохлую мышь и свою визитную карточку, где будет написано: «Гнусный червь и мерзкая ящерица, бросаю тебе в морду» и т. д.

— И как только ты можешь приглашать сюда этого отвратительного субъекта, чтобы он просиживал здесь твои старинные кресла и поглощал этот дивный воздух!..

Но ему противно даже говорить о Эузебиозиньо!.. Пусть лучше Карлос расскажет, как подвигается его труд, его книга. Потом он заговорил о своем «Атоме» и наконец с напускным равнодушием, уставив на друга монокль, поинтересовался:

— Скажи-ка мне теперь о другом. Отчего ты больше не появляешься у Гувариньо?

Карлос сослался только на одну причину: он у них скучает.

Эга пожал плечами. Слова Карлоса его явно не убедили…

— Ты ничего не понял, — сказал он. — Эта женщина влюблена в тебя… Стоит при ней произнести твое имя, как она краснеет до ушей.

Поскольку Карлос в ответ лишь недоверчиво рассмеялся, Эга с очень серьезным видом поклялся ему в этом своей честью. Накануне у Гувариньо зашел разговор о Карлосе, и Эга наблюдал за графиней. Не будучи Бальзаком, гением проницательности, он все же проник в ее тайну: лицо, глаза, весь облик графини выдавали ее чувство…

— Не думай, что я сочиняю роман, мой милый… Она любит тебя, клянусь! Стоит тебе пожелать — и она будет твоей…

Карлос нашел очаровательной эту мефистофельскую настойчивость, с которой Эга склонял его к разрушению извечных религиозных, нравственных, общественных и семейных основ…

— Ну, если так! — воскликнул Эга. — Если уж ты ссылаешься на эту blague кодекса и катехизиса, не станем больше говорить об этом! Если тебя мучает зуд добродетели и ты перестал быть мужчиной, тебе лучше вступить в орден траппистов и заняться толкованием Екклезиаста…

— Нет, — отвечал Карлос, располагаясь на скамье под деревьями в той же ленивой позе, что и на террасе, — нет, мои мотивы не столь благородны. Я не хочу бывать у Гувариньо, потому что граф — несносный зануда.

Эга иронически улыбнулся.

— Но если мужчины станут избегать женщин из-за того, что у них занудливые мужья…

Он присел рядом с Карлосом и начал чертить что-то на песке; затем, не поднимая глаз, меланхолично проронил:

— Третьего дня весь вечер с десяти до часу я, стоя как истукан, слушал его разглагольствования об иске Национального банка.