Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

— Что с тобой? — спрашивал Афонсо.

— Мигрень, — отвечал сын глухим и хриплым голосом, уткнувшись лицом в подушки.

Афонсо, возмущенный, оставлял его, понимая, что причина сыновнего отчаяния — либо отсутствие письма, либо не вколотая в волосы поднесенная им роза.

Порой, в перерывах между партиями виста или за чаем, друзья Афонсо возобновляли беспокоившие его разговоры: все они жили в самом Лиссабоне, в то время как Афонсо безвыездно обитал в Бенфике среди своих книг и роз, и друзьям его было известно то, чего он не знал. Как-то однажды достопочтенный Секейра осторожно спросил Афонсо, отчего бы Педро не отправиться для завершения образования в Германию или на Восток. А старый Луис Руна, кузен Афонсо, вдруг принялся, прервав общую беседу, оплакивать те блаженные времена, когда начальник полиции своей властью мог выдворить из Лиссабона любую подозрительную персону… Они явно намекали на девицу Монфорте, считая ее особой весьма опасной.

Летом Педро уехал в Синтру; Афонсо узнал от друзей, что Монфорте снимают там дом. Несколько дней спустя Виласа появился в Бенфике крайне взволнованный: накануне Педро был у нотариуса и выяснял у него свои имущественные права и возможность получения крупной денежной суммы. Нотариус объяснил ему, что в сентябре, по достижении совершеннолетия, он будет введен в права на материнское наследство.

— Не нравится мне это, сеньор, ох как не нравится…

— Но почему, Виласа? Мальчику нужны деньги, ему хочется дарить этой девице драгоценности… Любовь — дорогой каприз, Виласа.

— Дай-то бог, чтоб это было так, мой сеньор, дай-то бог!

Однако благородная вера Афонсо, в своей отцовской гордости свято уповавшего на то, что сын никогда не запятнает фамильной чести, успокоила Виласу.

Через несколько дней Афонсо да Майа наконец-то увидел Марию Монфорте. Он ужинал на ферме у Секейры, неподалеку от Келуша, и они как раз пили кофе в беседке, когда на дороге, идущей вдоль ограды, показалась голубая коляска, запряженная лошадьми, покрытыми кружевными попонами. Мария держала в руке красный зонтик; на ней было розовое платье с широкой плиссированной юбкой, почти закрывавшей колени сидевшего рядом с ней Педро; ленты ее шляпки, пышным бантом спускавшиеся ей на грудь, были тоже розового цвета и красиво оттеняли ее строгое и чистое, словно греческий мрамор, лицо, озаряемое темной синевой глаз. Напротив Марии и Педро, в окружении многочисленных картонок от модисток, съежился Монфорте в огромной панаме, в нанковых брюках, с перекинутым через руку плащом дочери и зажатым между коленями зонтиком от солнца. Они ехали молча, не замечая ни беседки, ни ее обитателей; дорога подходила вплотную к зелени ограды, и коляска, медленно покачиваясь, проплыла прямо под разросшимися ветвями, которые задевали за зонтик Марии. Секейра застыл, не донеся чашку с кофе до рта, и, широко раскрыв глаза, пробормотал:

— Черт возьми! Да она прехорошенькая!

Афонсо не отвечал: удрученный, он не отрывал взгляда от ярко-красного зонтика, склонившегося к Педро и почти закрывшего его собой; казалось, зонтик обволакивает его всего и, словно гигантское кровавое пятно, расплывается по коляске, проезжающей под тронутыми осенью деревьями.

Кончилась осень, и наступила зима с сильными холодами. Однажды утром Педро вошел в библиотеку, где отец читал у камина: он попросил у отца благословения, скользнул взглядом по развернутой газете, но, не спеша, как обычно, уйти, вдруг быстро приблизился к отцовскому креслу.

— Отец, — заговорил он, стараясь изо всех сил, чтобы его голос звучал звонко и решительно, — я пришел просить тебя позволить мне жениться на девушке, которую зовут Мария Монфорте.

Афонсо положил на колени открытую книгу и произнес раздельно и сурово:

— Как ты посмел даже заикнуться об этом? Ведь она — дочь убийцы, дочь работорговца, ее тоже называют «работорговкой»…

— Но, отец!

Афонсо встал и теперь возвышался перед сыном, разгневанный и неумолимый, — само олицетворение фамильной чести.

— Ты желаешь продолжать? Я краснею от стыда за тебя.

Педро стал белее платка, зажатого им в руке, и, весь дрожа, закричал, едва сдерживая рыдания:

— Можешь не сомневаться, отец, я все равно женюсь на ней!

И он выбежал из библиотеки, яростно хлопнув дверью. В коридоре он крикнул слугу и громко, чтобы слышал отец, распорядился, чтобы его вещи были перевезены в отель «Европа».

Через два дня в Бенфику явился Виласа и со слезами на глазах рассказал, что мальчик сегодня утром обвенчался с Марией и, как ему сообщил Сержио, управляющий Монфорте, молодые уезжают в Италию.

Афонсо да Майа в это время завтракал за столиком, придвинутым поближе к камину; на камине красовался в японской вазе осенний букет, осыпаясь от сильного жара; возле прибора Педро лежал поэтический альманах «Гриналда», который тот выписывал… Афонсо выслушал управляющего в суровом молчании, продолжая неторопливо развертывать салфетку.

— Вы уже завтракали, Виласа?

Управляющий, изумленный такой невозмутимостью, пробормотал:

— Да, я позавтракал, мой сеньор…

Тогда Афонсо обратился к лакею, указывая на прибор Педро:

— Можешь убрать этот прибор, Тейшейра. И впредь ставь только один прибор… Садитесь, Виласа, садитесь.

Тейшейра, который служил в доме Афонсо недавно, не удивился столь странному приказанию и унес прибор. Виласа сел. Все было тихо и пристойно, как и в прежние утра, когда ему случалось завтракать в Бенфике. Слуга бесшумно двигался по ворсистому ковру; в камине весело играл огонь, отражаясь в полированном серебре посуды; под лучами неяркого зимнего солнца, сиявшего в голубизне неба, искрился на сухих ветвях иней; на окне болтливый попугай, обученный Педро, выкрикивал обидные слова в адрес кабралистов.

Наконец Афонсо встал из-за стола; окинул рассеянным взглядом сад, павлинов на террасе; выходя из комнаты, взял Виласу под руку и неожиданно сильно оперся на него, словно впервые ощутив старческую немощь и желая обрести в преданности друга прибежище от внезапно нагрянувшего одиночества. Они молча прошли по коридору в библиотеку. Афонсо, опустившись в придвинутое к окну кресло, принялся не спеша набивать трубку. Виласа, на цыпочках, словно в комнате тяжелобольного, ходил взад и вперед мимо книжных шкафов. Стая воробьев загалдела, обсев на мгновенье протянувшиеся к балкону ветви высокого дерева. Нарушив молчание, Афонсо проговорил:

— Так что же, Виласа, Салданья попал в немилость?

Виласа, думая о другом, машинально отвечал:

— Да, это правда, мой сеньор, это правда…

О Педро да Майа больше не было произнесено ни слова.

Тем временем Педро и Мария, счастливые как в сказке, путешествовали по Италии, останавливаясь ненадолго в каждом городе на священном пути, идущем от пышных цветов и злаков ломбардской долины до неясной родины песен — Неаполя, сверкавшего белизной под синим небом. Они намеревались провести здесь зиму, в этой всегда теплой стране, на берегу всегда ласкового моря, где все словно создано для того, чтобы медовый месяц длился вечно.