Жозе Эса де Кейрош - Знатный род Рамирес

Между тем стены Санта-Иренеи сотрясал громкий вопль. Дротики, стрелы, камни сыпались дождем на людей Байона; но только один из арбалетчиков, бросивших носилки, упал, пораженный стрелой. Рыцари и оруженосцы ринулись за ворота, чтобы забрать тело Лоуренсо Рамиреса; а Гарсия Вьегас и другие родичи поспешили наверх, на стену, где стоял Труктезиндо и, застывший, немой, глядел на носилки и неподвижное тело сына, брошенное у подножия замка. Он медленно обернулся на шум — и все онемели, так невозмутимо-спокойно было его лицо, так мертвенно побледнело оно, слившись белизной с белой, как лунь, бородою, так сухо горели глаза, мерцая и полыхая, словно отверстия печи. Все с тем же зловещим спокойствием положил он руку на плечо старого Рамиро, опиравшегося почти без сил на свое копье, и четко, внятно сказал:

— Друг! Позаботься о теле моего сына, а душу — видит бог — я успокою до захода солнца!

Он гневно отстранил рыцарей, оцепеневших от испуга, и деревянная лестница заскрипела под его тяжелыми шагами.

В этот самый миг мертвый Лоуренсо Рамирес возвращался в отчий дом под охраной прекрасного Леонела и рыжебородого Мендо; лица их воспалились от слез, губы хрипло шептали проклятия роду Байона. За ними, спотыкаясь и причитая, тащился Ордоньо и, прижимая к груди осиротевший меч, покрывал его поцелуями, словно пытался утешить. У самого рва, в прозрачной тени орешника, стоял грубый помост — с него по воскресеньям Лоуренсо и начальник арбалетчиков судили состязания по стрельбе из лука и щедро раздавали победителям медовые ковриги и ковши вина. На этот помост положили тело и отошли прочь, истово крестясь. Один из людей рыжебородого Мендо, обеспокоенный участью души, не получившей отпущения, поспешил в часовню за братом Мунсио. Другие, рассыпавшись вокруг стены, отчаянно взывали к лекарю, обитавшему, словно филин, в небольшой заброшенной башне. Но кинжал Байона разил насмерть, и никто не вернул бы к жизни отважного Лоуренсо, цвет и славу рыцарства по всей земле Риба-Кавадо. Как страшен и жалок был он на смертном ложе! Лицо выпачкано в земле, на горле запеклась черная кровь, кольца кольчуги впились в истерзанное тело, и грязью покрыта посиневшая нога, изувеченная при Канта-Педре.

Медленно, не сгибаясь шел к нему Труктезиндо. Погасшие уголья его очей вспыхнули еще ярче, когда в печальной тишине он приблизился к телу. Перед помостом он встал на колени, взял безжизненно повисшую руку и, приблизив лицо к лицу сына, покрытому грязью и кровью, проговорил что-то так торжественно, словно не прощался, а давал клятву. Медленно поцеловал он окровавленную голову, и луч солнца, сверкнув сквозь листву орешника, позлатил кудри мертвеца. Старик поднялся, простер руку, словно вбирая в себя одного всю мощь своего рода, и воскликнул:

— А теперь — на коней, сеньоры! Мы отомстим за него!

По всем углам вокруг замка уже сверкало оружие. Звенели резкие слова команды, и строились в ряды арбалетчики, лучники, пращники, сбегавшие лавиной с гребня стены. Слуги и конюшие поспешно приторачивали к спинам мулов лари и бурдюки; у низких кухонных дверей пешие ратники осушали наспех последний ковш пива. А ближе к палисаду закованные в панцирь сеньоры тяжело взбирались в седла, опираясь на руку оруженосцев, инфансоны же и ленники подносили копья, помогали вставить их в подпорку и свистом подзывали собак.

Наконец Афонсо Гомес, знаменосец, вынул из чехла и развернул на ветру алое знамя, на котором черный ястреб растопырил страшные когти. Боевой клич адаила * пронесся по двору — алб! алб! С каменной приступки у ворот брат Мунсио благословлял воинов дрожащею, худой рукою. Труктезиндо уже верхом на вороном скакуне принял из рук Ордоньо меч, с которым так страшно расстался, и, простирая сверкающее лезвие к высоким башням замка, словно к алтарю храма, воскликнул:

— Стены Санта-Иренеи! Я не увижу вас никогда, если через три дня, к заходу солнца, в жилах негодяя Байона останется хоть капля крови!

И, миновав палисад, воины двинулись за развернутым знаменем, в то время как на башне, в сверкании августовского солнца, колокол звонил по усопшим.

Под вечер, на веранде, усевшись в кресло, Гонсало перечитал кровавую главу, над которой бился целую неделю, и подумал: «Написано сильно!»

Ему захотелось без промедления снискать заслуженную славу; а для этого нужно было показать Грасинье и падре Соейро три написанные главы, прежде чем отослать их в «Анналы». В сущности, это действительно было бы полезно — ведь падре Соейро, образованный археолог, может внести новые штрихи, которые оживят еще больше повествование о древнем замке и его грозных властителях. Гонсало решил не откладывая в долгий ящик ехать в Оливейру, чтобы завтра же утром представить свою повесть на суд падре Соейро, а потом доверить ее нотариусу доны Арминды Вьегас, который и перепишет рукопись своим знаменитым почерком, превосходящим (особенно по части заглавных букв) почерк самого писаря святейшей канцелярии.

Он обтирал запыленную сафьяновую папку, в которую думал уложить свой драгоценный труд, когда в библиотеке появился Бенто с ивовой корзиной в руках, покрытой кружевной салфеткой.

— Вам подарок.

— Подарок?.. От кого?

— Из «Фейтозы», сеньоры прислали.

— Браво!

— Там еще письмо есть, к салфетке приколото.

С каким волнением разрывал он конверт! Но, несмотря на сургучные печати с гордым гербом, там лежала всего лишь визитная карточка кузины Марии, на которой было небрежно написано карандашом: «Я рассказала за завтраком, что вы любите персики, кузен, особенно в белом вине, и Аника вздумала послать вам корзинку этих персиков из «Фейтозы», которые, как вам известно, славятся по всей стране. Преданная вам…»

Гонсало тотчас вообразил, что на дне корзины, под персиками, спрятана записочка от доны Аны.

— Так. Персики… Поставь вот тут, на стул.

— Я лучше в буфет поставлю, сеньор доктор, на полочку…

— Сказано, ставь на стул!

Не успел Бенто закрыть за собой дверь, как фидалго, постелив на пол салфетку, принялся бережно перекладывать на нее прекрасные плоды. Вся библиотека заблагоухала персиками. На дне корзины не было ничего, кроме виноградных листьев. Несколько разочарованный, Гонсало понюхал персик и решил так: она сама собирала персики, сама срезала виноградные листья, брала салфетку из комода, и потому это безмолвное, благоуханное послание может считаться лирическим. Сидя на ковре, он съел персик, а остальные сложил в корзину, чтобы отвезти Грасинье.

Однако назавтра, в два, когда кабриолет, запряженный парой, уже стоял у крыльца, а Гонсало только что натянул перчатки, явился нежданный гость — виконт де Рио Мансо. Снимая перчатки, фидалго думал: «Рио Мансо! Чего от меня хочет этот бирюк?» В гостиной виконт сел на край обитого зеленым бархатом дивана и, потирая колени, сказал, что по дороге из Вилла-Клары он увидел башню и, преодолев свою давнюю застенчивость, решился наконец засвидетельствовать свое почтение сеньору Гонсало Рамиресу. Но не только этот приятный долг привел его сюда; ему стало известно, что фидалго выставляет свою кандидатуру, и потому он спешит сообщить, что и помощь и голоса прихода Канта-Педра к его услугам…