Жозе Эса де Кейрош - Знатный род Рамирес

— Ты его ударил? Чем?

— Вот этим хлыстом, Барроло! Страшная штука… Тито не зря говорил… да… Если б не хлыст, я бы пропал.

Барроло, выкатив глаза, смотрел на хлыст. Действительно, пятна крови. Гонсало тоже взглянул. Кровь! Человеческая кровь! И он ее пролил! Несмотря на свое ликование, он побледнел от жалости:

— Какой ужас! Что я наделал!

Он быстро осмотрел сюртук, сапоги — а вдруг и на них кровь? О господи — на гетрах запеклись красные брызги! Поскорее сбросить все, отмыться! Он кинулся к лестнице; за ним, отирая пот, едва поспевал Барроло, бормоча: «Ай-ай-ай! Что ж это? Ни с того ни с сего, на дороге!..» Навстречу им бежали из кухни бледная Грасинья и схватившаяся за голову, перепуганная Роза.

— Гонсало, что случилось! Боже мой, что с тобой случилось?!

Увидев Грасинью здесь, дома, да еще в такую минуту, когда он по праву мог гордиться победой над грозной опасностью, Гонсало забыл и бельведер, и Андре, и все былые унижения. Он обнял ее, расцеловал дорогое личико, и его недавняя досада растаяла от нежности. Прижимая сестру к сердцу, он судорожно вздохнул, как наплакавшийся ребенок, а потом, сжимая бледные дрожащие ручки, нежно улыбнулся ей, и глаза его затуманились радостными слезами.

— Да, душенька, натворил я дел! Уличное побоище! А считался тихоней!..

И тут же, в коридоре, он рассказал задыхающейся Грасинье и остолбеневшей Розе о встрече с негодяем, о грязном оскорблении, о выстреле, о засеченных хлыстом бандитах и о пленном старике, причитавшем на дороге. Почти теряя сознание от ужаса, Грасинья прижимала руки к груди:

— Гонсало, а вдруг кто-нибудь умер!

Барроло, красный, как пион, взорвался: таких мерзавцев надо убивать на месте! Подумаешь, их ударили! В тюрьму таких! На каторгу, в Африку! Надо немедленно сообщить в Вилла-Клару! Но снова послышались торопливые шаги, и перед фидалго возник Бенто, в смятении размахивающий руками:

— Сеньор доктор! Сеньор доктор! Что там такое? Говорят, на вас напали?

И у дверей кабинета, где все они стояли, снова, теперь для Бенто, была рассказана повесть. Бенто упивался, счастливая улыбка медленно расцветала на его губах, глаза мерцали — он тоже торжествовал. И наконец разразился:

— Все хлыст, сеньор доктор! А кто вам его дал? Я, вот кто!

Так оно и было. Благодарный Гонсало обнял своего старого дядьку, а тот кричал Розе, Грасинье, Барроло:

— Сеньор доктор их прикончил! Этот хлыст бьет насмерть!.. Конец им, негодяям! А все хлыст! Все хлыст! Кто его дал сеньору доктору? Я!

Гонсало потребовал горячей воды — смыть пот, грязь, кровь, — и Бенто помчался на кухню, возглашая:

— Хлыст! А кто его дал?

Фидалго же в сопровождении зятя пошел к себе, положил шляпу на мраморную доску комода, и с облегчением перевел дух. Как хорошо после этого бурного утра оказаться здесь, среди милых мелочей, ступать по старому голубому ковру, касаться деревянных колонок кровати, в которой родился, и вдыхать чистый воздух, льющийся в открытые окна, за которыми знакомые ветви бука колышутся от ветра, приветствуя тебя! Как хорошо подойти к зеркалу, вращающемуся на позолоченных винтах, посмотреться в него раз-другой и увидеть нового, преобразившегося Гонсало: даже плечи как будто стали шире и усы изогнулись красивей!

Отходя от зеркала, он наткнулся на Барроло и спросил, охваченный внезапным любопытством:

— Да, Барроло, откуда взялись вы с Грасиньей?

Вчера, за вечерним чаем, решили съездить. Гонсало исчез, не пишет… Грасинья просто извелась от тревоги. Да и он был растерян, когда Гонсало, привезя персики, так внезапно испарился. Ну вот, пили вчера чай, он и подумал, что лошади у них застоялись, и сказал Грасинье: «Поедем-ка завтра к Гонсало, в фаэтоне?»

— И потом, я хотел поговорить с тобой, Гонсало… У меня неприятности…

Фидалго сел на диван и подложил под спину две подушки.

— Неприятности? Что такое?

Сунув руки в карманы коротенькой куртки, облегавшей его круглый зад. Барроло уныло вперился в цветочный узор ковра.

— Как все гадко на этом свете! Никому нельзя верить… Никого нельзя впускать к себе в дом!

Гонсало сейчас же подумал, что сестра и Кавалейро не сумели скрыть свои чувства там, в «Угловом доме», как некогда не умели скрывать их здесь, в «Башне». Он приготовился выслушать излияния бедного Барроло, измученного подозрениями, а может, и видевшего что-нибудь. Но упоение победы отодвинуло на задний план заботы, еще вчера терзавшие его; ему, обретшему отвагу, была теперь по плечу любая житейская неурядица; он ждал без страха — он был уверен, что сумеет вернуть покой в доверчивую душу Жозе без Роли.

— Ну, Барролиньо? — безмятежно улыбнулся он. — Что же с тобой стряслось?

— Я получил письмо.

— Вот как!..

Барроло мрачно растегнул сюртук, извлек из внутреннего кармана объемистый бумажник зеленой кожи с золотой монограммой и с гордостью показал его Гонсало:

— Красивый бумажник, а? Это мне Андре подарил… Наверное, из Парижа выписывал. Монограмма — просто шик!

Гонсало напряженно ждал. Наконец Барроло вытащил из бумажника письмо, судя по виду — скомканное и расправленное снова. Завидев линованную бумагу и бисерный почерк, фидалго уверенно сказал:

— Старухи Лоузада.

И медленно, спокойно прочитал, откинувшись на подушки: «Дрожайший сеньор Жозе Барроло! Хотя друзья зовут Вашу милость Жозе без Роли, вы проявили большую расторопность, приблизив к себе и к своей достойной супруге нашего очаровательного губернатора, сеньора Андре Кавалейро. В самом деле: супруга Вашей милости, прелестная Грасинья, прежде все чахла и бледнела (что повергало всех нас в немалую тревогу), но заметно расцвела и оправилась с тех пор, как наслаждается обществом первого кавалера округи. Ваша милость показали себя поистине заботливым супругом, пекущимся о счастии и здоровии своей прекрасной половины. В отличие от всей Оливейры, мы не считаем этот поступок проявлением ид е отизма и приносим Вашей милости искренние поздравления!»

Гонсало спокойно положил в карман письмо, которое днем раньше повергло бы его в пучину отчаяния и гнева.

— Старухи Лоузада… Неужели ты придаешь значение такому вздору?

Барроло залился краской.

— Тебе хорошо говорить! Я всегда питал отвращение к подметным письмам… И потом, этот наглый намек, что будто друзья зовут меня «Жозе без Роли»! Какая гадость, а? Ты веришь? Я не верю. Однако, что ни говори, это бросает тень на моих друзей… Я даже не пошел в клуб. Без роли! Почему? Потому что я не кривлю душой, всем рад, со всеми прост? Нет, если они в клубе зовут меня за глаза «Жозе без Роли» — это просто черная неблагодарность… Но я не верю!

Он огорченно крутился по комнате, сцепив руки за жирной спиной; потом остановился перед Гонсало, который сочувственно смотрел на него: