Жозе Эса де Кейрош - Знатный род Рамирес

— Господи! Что там написали?

В промежутках между телеграммами приходили именитые соседи. Доктор Алешандро беспокоился, не вернутся ли времена смуты; старый Пашеко Валедарес де Са спешил сообщить, что ничуть не испугался за храброго кузена, потому что кровь Рамиресов, как и кровь рода Са, всегда кипит отвагой; падре Висенте из Финты присовокуплял к поздравлениям корзиночку своего прославленного черного винограда; а виконт де Рио Мансо, сжимая Гонсало в объятиях, рыдал от волнения, — он гордился, что все это случилось, когда «дорогой друг, лучший друг его Розы», ехал к ним в «Варандинью». Гонсало, красный от радости и смеха, отвечал на поцелуи, терпеливо рассказывал все сначала и провожал дорогих друзей до самых ворот, а они, вскочив в седла или усевшись в коляску, расточали улыбки старой башне, темневшей на светлом сентябрьском небе, словно посылали поклон не только самому герою, но и вековой твердыне его рода.

Возвращаясь в библиотеку, фидалго снова и снова удивлялся:

— Что там написали столичные газеты?

Он не мог заснуть, так ему хотелось поскорей прочитать своими глазами. Когда же Бенто радостно вбежал к нему с утренней почтой, он отбросил простыню так поспешно, словно она его душила. Потом жадно пробежал «Эпоху» и нашел телеграмму из Оливейры: «Нападение! Выстрелы! Потрясающая отвага Фидалго из Башни, который простым хлыстом…» Бенто почти вырвал газету из его трясущихся рук и побежал на кухню показывать Розе.

После полудня Гонсало поспешил в клуб почитать другие газеты. Все, как одна, сообщали о битве и поздравляли его! «Портский вестник» подозревал, что в дело замешана политика, и яростно нападал на правительство; «Портский либерал», однако, считал, что «гнусное покушение на жизнь одного из знатнейших дворян Португалии и блистательнейших умов нового поколения, по-видимому, не обошлось без местных республиканцев». Лиссабонские газеты главным образом восхваляли «несравненное мужество сеньора Гонсало Рамиреса». Но всех превзошел «Завтрашний день»; специальная статья (без сомнения, принадлежащая перу Кастаньейро) напоминала о героических преданиях славного рода, расписывала красоты Санта-Иренеи и утверждала, что «теперь все мы с удвоенным нетерпением ждем историческую повесть из жизни XII века, основанную на истинных подвигах Труктезиндо Рамиреса, приходящегося автору далеким предком, и обещанную в первый номер «Анналов истории и литературы» — нового журнала нашего дорогого друга Лусио Кастаньейро, возрождающего с похвальным усердием героический дух нации!»

Гонсало разворачивал газеты трясущимися руками. Жоан Гоувейя жадно читал заметки через его плечо и бормотал в упоении:

— Ух, Гонсалиньо, и голосов ты получишь!

А вечером, вернувшись домой, Гонсало получил письмо, которое повергло его в смятение. Писала Мария Мендонса. Бумага была спрыснута духами, и он узнал запах, который так понравился ему в руинах монастыря. «Только сегодня мы услышали о том, какой огромной опасности вы избежали, и, поверьте, кузен, обе еще не совсем пришли в себя. Однако я (и не только я) горжусь вашим мужеством. Вы истинный Рамирес! Я поспешила бы в «Башню» обнять вас (рискуя вызвать не только сплетни, но и зависть), однако один из моих малышей, Неко, сильно простудился. К счастью, ничего серьезного… Здесь же, в «Фейтозе», все мы, от мала до велика, мечтаем увидеть героя, и, мне кажется, никто из нас не удивился бы, если бы вы, кузен, приехали сюда послезавтра (в четверг), часам к трем. Мы пройдемся по окрестностям и закусим на свежем воздухе, как делали наши предки. Согласны? Аника очень, очень поздравляет вас. Преданная вам…» Гонсало задумчиво улыбался, глядя на письмо и вдыхая аромат духов. Еще никогда кузина Мария не толкала так откровенно дону Ану в его объятия… А дона Ана, по всей видимости, не слишком сопротивлялась… Ах, если бы речь шла только о постели! Но нет, без церкви тут не обойтись. И он снова увидел луну, ступеньки, черные тополя и услышал голос Тито: «У нее был любовник… ты знаешь, я никогда не лгу».

Он медленно взял перо и написал кузине: «Дорогая кузина, я очень тронут вашим вниманием и вашим восторгом. Но не будем преувеличивать! Я только отхлестал мерзавцев, стрелявших в меня. Это совсем нетрудно тому, у кого есть такой великолепный хлыст. Что же до визита в «Фейтозу» (весьма для меня приятного), я, как это ни прискорбно, не могу приехать ни послезавтра, ни вообще в этом месяце. Я с головой ушел в повесть, в предвыборные дела, в предотъездные хлопоты. Суровая действительность пришла на смену прогулкам и грезам. Прошу заверить сеньору дону Ану в моем глубочайшем почтении. Горячо желаю вам благополучия и скорейшего выздоровления милого Неко и остаюсь преданный вам…» и т. д.

Он проставил число и, прикладывая печать к зеленому сургучу, сказал про себя:

— Этот мошенник Тито вытащил у меня из кармана двести тысяч!..

Всю последнюю неделю сентября Гонсало посвятил окончанию своей повести.

В утро великого мщения рыцари Санта-Иренеи и лучшие ратники Кастилии нагнали в ущелье, как и предсказывал Гарсия Вьегас Мудрый, отряд Байона, скакавший к Коимбре… Бой был коротким, да и не бой это был вовсе, не честная битва, но облава, словно не знатного рыцаря, а волка задумали они убить. Так пожелал Труктезиндо, и дон Педро его одобрил, потому что они не с врагом боролись, а ловили убийцу.

Еще не занялась заря, когда Бастард покинул замок Ландин, столь поспешно и непредусмотрительно, что ни конный дозор, ни арьергард не охраняли его отряда. Птицы уже пели в листве, когда он быстрою рысью въехал в узкое ущелье, перерезавшее заросшую вереском каменистую гору, названную скалою Мавра с тех пор, как, по воле Магомета, она треснула и раздалась, чтобы спасти от христианских клинков мавританского алкайда Коимбры, увозившего на крупе своего коня похищенную монахиню. И не успел последний конник вступить в это ущелье, как с другой его стороны показались рыцари Санта-Иренеи. Впереди ехал сам Труктезиндо, с открытым забралом, без щита, играя легким копьем, словно направлялся на охоту. Из леса выскочили притаившиеся там конники Кастро, и в один миг все ущелье ощетинилось копьями, как щетинится шипами подъемный мост. И, словно прорвалась плотина, со склонов ринулась в ущелье темная лавина пехоты. Пропал, пропал грозный Байон! Он выхватывает меч, и лезвие сверкает, вращаясь над его головой. Он кидается на Труктезиндо — и бешеный крик оглашает скалы… Но из темного скопища балеарских пращников вдруг взлетает змеей пеньковая веревка, обвивается вокруг его щеи, срывает Бастарда с мавританского седла, вот он рухнул на землю, и длинный меч, ударившись о камни, переломился у золоченой рукояти. И пока рыцари Байона смотрят в оцепенении на окруживший их лес копий, пешие ратники, дико крича, кидаются на их сеньора, словно псы на кабана, волокут его вверх по склону, вырывают из его рук щит и кинжал, в клочья рвут пурпурный казакин и ломают застежки шлема, чтобы плюнуть в гордое лицо и в золотистую бороду!