Исроэл-Иешуа Зингер - Станция Бахмач

— Чтоб ему провалиться…

Этот Макс Шпицер был любимцем всего полка. От его словечек можно было живот надорвать. В самый трудный час он не терял своей веселости и откалывал шуточки. То он прямо на марше хватал попавшуюся по дороге козу и отстригал ей бороду, то заговаривал по дороге с крестьянином на только что выдуманном им самим языке, то срывал с крестьянки платок, проглатывал его и сразу выплевывал обратно к ужасу бедной бабы, которая аж крестилась, перепуганная таким колдовством. По вечерам во время привалов Макс Шпицер был настоящим сокровищем для полка. Он рассказывал фантастические истории, которые все произошли лично с ним и, конечно, именно в Лемберге, и клялся всеми клятвами на свете, что это чистая правда. Он пел песни на всех языках распавшейся Австрийской империи, танцевал все танцы, от венгерки до польки, от казачка до еврейского свадебного. Высшее мастерство он показывал, когда танцевал с винтовкой, манипулируя ею, как партнершей. Он бросал ее, ловил ее, ссорился с ней, просил у нее прощения. Макс Шпицер не только ловко танцевал, но и ловко торговал, чем и был постоянно занят. В его солдатском ранце была целая лавка: иголки, нитки, пуговицы, булавки и сигареты, папиросная бумага и карандаши, колоды карт и бритвы, куски мыла и одеколон. Он все время продавал, покупал, выменивал, обделывал делишки. Солдаты подтрунивали над ним:

— Максик, можно у тебя купить венскую ратушу?

— Подождите, камерады, ща гляну в ранец, — отвечал Макс, посмеиваясь.

Больше всего в его ранце было женских безделушек: стеклянных бус, оловянных венчальных колечек, цветных ленточек, всяких грошовых брошек, подвесок и крестиков, которые притягивали взоры молодых крестьянских баб и девок. За эти вещи Макс Шпицер выменивал у них яйца, молоко, хлеб, а иногда и жареную курицу. Кроме того, по вечерам он менял нитки бус на любовь.

— Пойдем, красавица, в поле, я тебе покажу кое-что красивое, — говорил он по-украински девкам, у которых глаза горели от женской страсти к блестящим побрякушкам.

Хоть они и побаивались костлявого рыжего парня, чей смех струился изо всех его веснушек, побаивались щипков его ловких, поросших рыжим волосом, вездесущих рук, которые были все время полны всякими чудесами, но все равно шли с ним в поле, не в силах устоять перед обещанными подарками.

— Евреи, лучше не спрашивайте, — говорил он потом солдатам-евреям, хоть они его ни о чем и не спрашивали. — Евреи, я тут поразвлекся с одной гойкой, чтоб ей провалиться…

Политрук Луков косо смотрел на дуракаваляние бойцов интернационального полка. Он знал много революционных песен, которые хотел разучить с солдатами. Кроме того, он хотел при свете костра вести с ними политические беседы. Но толпа охотнее слушала Макса Шпицера.

— Нехорошо это, товарищ Фрадкин, — пожаловался политрук Луков командиру Фрадкину, с которым ночевал вместе в деревенской хате. — Бойцы ничему не хотят учиться, только пляшут, играют в карты и забавляются в полях с крестьянками.

— Оставьте их, товарищ Луков, — посоветовал ему Фрадкин. — Завтра от этого они только лучше будут драться.

Хоть Фрадкин уже успел осмотреть всю местность, каждый холмик и ложбину, каждый ручей, каждую дорогу и тропинку и везде, где было нужно, выставил часовых, чтобы предупредить ночное нападение, он еще раз вышел из дому и обошел округу от поста к посту.

— Стой! Стрелять буду! — кричали часовые во мраке.

— Это я, командир Фрадкин, — отвечал он.

— Пароль? — спрашивали часовые, хотя узнавали голос командира.

Фрадкин называл сегодняшний пароль и требовал отзыв. Потом он вернулся в свою комнату в крестьянской хате, которая была всем сразу — и штабом, и «агитбазой» , и ночлегом для двоих — для него и для политрука Лукова. Товарищ Луков сидел на охапке свежей соломы, которую ему постелили, погруженный в свои прокламации, картинки и брошюры. Фрадкин уселся на своей охапке и при свете оплывающей свечи принялся, уже в бессчетный раз, перечитывать книгу стихов Иегуды Галеви, которую носил в своем ранце. Политрук Луков удивленно уставился своими голубыми глазами на чужие буквы в затрепанной книжке, странные буквы, которые его командир читал справа налево.

— Что вы читаете, товарищ Фрадкин, еврейские революционные стихи? — спросил он.

— Нет, «Сиониды» на иврите, товарищ Луков, — тихо ответил Фрадкин.

Политруку захотелось услышать хоть несколько строк в переводе на русский, и Фрадкин не отказался.

— Я не в состоянии передать их красоту и их печаль, но слова могу перевести, — сказал он и с теплым чувством принялся перекладывать на русский вдохновенные строки любимейшего своего стихотворения «Цион хало тишали» [95] «Сион, неужто ты не спросишь» ( ивр .). Начало знаменитой элегии Иегуды Галеви. По преданию, с этими словами на устах поэт умер у врат Иерусалима. . Политрук Луков распахнул от удивления голубые глаза, слушая эти патриотические излияния, которые в его ушах звучали в высшей степени контрреволюционно.

— Зачем вы это читаете, товарищ Фрадкин? — спросил он, пораженный.

— Нравится, товарищ Луков, — ответил Фрадкин.

Политрук Луков разгладил нежной рукой свои девичьи локоны.

— Странный вы, — пробормотал он.

— Возможно, — произнес Фрадкин и улегся спать на соломенной подстилке прямо в одежде, в сапогах и даже с наганом в кармане, готовый ко всему.

Политрук Луков не понял этих предосторожностей.

— Может, разденетесь, — сказал он, — кругом все тихо, крестьяне спокойны.

— Никогда не знаешь наверняка, — спокойно ответил Фрадкин, — в любую минуту может стать жарко.

Как и предсказывал Фрадкин, жарко стало совсем скоро.

Уже на второй день, после того как интернациональный полк взял в сторону от железной дороги и углубился в сельскую местность, из ржаных полей сразу же начали стрелять по маршевой колонне. Фрадкин приказал открыть огонь, а потом — обыскать ниву из конца в конец, но там никого не нашли. Вечером, когда встали лагерем, несколько раз стреляли в часовых. Фрадкин больше не ложился, даже в одежде, и поднял солдат, чтобы они обшарили местность. Когда наутро нашли первого убитого часового с простреленным затылком, веселье первых дней как рукой сняло. Даже Макс Шпицер был не таким веселым, как обычно. Политрук Луков произнес пламенную речь перед личным составом, стоявшим в полном вооружении над свежей могилой посреди поля. Он обращался с революционными речами не только к солдатам, но и к собравшимся крестьянам и крестьянкам, которые часто крестились.

— Спи спокойно, борец за мировую революцию, — взывал политрук Луков к могиле, укрытой срезанными ветками, — мировой пролетариат не забудет тебя.