Огюст де Лиль-Адан - Будущая Ева [Ева будущего]

Я, скажем, стал бы хулить фонографию за то, что она бессильна воспроизвести такие шумы, как… шум падения Римской империи… шум из-за выеденного яйца… красноречивое молчание; что нельзя с ее помощью услышать ни голоса крови… ни голоса совести… ни замечательных фраз, приписываемых великим людям… ни песни умирающего лебедя… ни невысказанных мыслей… ни шороха Млечного Пути! Ну, здесь я, пожалуй, хватил через край. Но, право же, чтобы ублаготворить моих ближних, мне не иначе как следовало изобрести такой прибор, который, еще прежде чем человек откроет рот или экспериментатор шепнет ему: «Добрый день, сударь!», тотчас бы отзывался: «Благодарствую, а как себя чувствуете вы?» Или, когда какому-нибудь болвану случится чихнуть в аудитории, кричал бы ему: «Будьте здоровы!» или «Да храни вас бог!» или что-нибудь еще в этаком роде.

Удивительны они все-таки, эти люди.

Да, я готов согласиться, что на первых моих фонографах человеческий голос звучал еще сдавленно и напоминал писк балаганного петрушки; но прежде чем так уверенно произносить приговор, надо же было, черт возьми, дать мне какое-то время на их усовершенствование — разве не лежат в основе нынешних фотохромных или гелиографических отпечатков пластинки Дагера или Нисефора Ньепса?

Что ж, раз всеобщее недоверие к нам столь упорно и неодолимо, буду — пока не пробьет урочный час — хранить в строжайшей тайне свое поразительное, не имеющее себе равных изобретение, то чудо, которое удалось мне сотворить… и которое находится там, внизу! — прибавил Эдисон, слегка притопнув ногой. — А пока заработаю пять или шесть миллионов на своих фонографах, и раз уж людям угодно смеяться надо мной… смеяться последним буду я.

Он остановился и немного подумал.

— Ба! — заключил он свою речь, пожимая плечами. — В сущности говоря, в человеческой глупости есть своя хорошая сторона. Ну и хватит этих пустых рассуждений.

Вдруг рядом с ним раздался чей-то шепот.

— Эдисон! — тихо произнес мелодичный женский голос.

А между тем в комнате не было ни души.

От неожиданности он вздрогнул.

— Это вы, Сована? — громко спросил он.

— Да, я. Сегодня вечером мне так необходим был благодатный сон. Я взяла кольцо — оно у меня на пальце. Можете не напрягать голос. Я рядом с вами и уже несколько минут слушаю, как вы, словно дитя, играете словами.

— А где вы находитесь сейчас физически?

— В подземелье, лежу на мехах за птичьей отгородкой; Гадали, кажется, дремлет. Я дала ей обычные ее пастилки и чистой воды, так что она сейчас совсем… одушевленная.

Последние слова прозвучали немного насмешливо. Тихий сдержанный шепот невидимой женщины, которую физик только что назвал Сованой, раздавался из розетки, поддерживавшей тяжелые лиловые занавеси. Розетка эта служила звуковой пластинкой, дрожание которой воспроизводило далекий шепот, переданный с помощью электричества: это был один из тех новых, чуть ли не накануне изобретенных им репродукторов, совершенно отчетливо воспроизводивших произносимые звуки и тембр голоса.

— Скажите, миссис Андерсон, — спросил Эдисон, немного подумав, — уверены ли вы, что могли бы услышать сейчас слова, которые стал бы говорить мне здесь другой человек?

— Да, если бы вслед за ним вы повторяли их совсем тихо — тогда по разнице интонаций я бы поняла весь диалог. Вы же видите: я уже почти уподобилась духу Перстня из «Тысяча и одной ночи».

— II значит, если бы я попросил вас соединить телефонный провод, по которому вы сейчас говорите, с «личностью» вашей юной подруги, чудо, о котором мы с вами говорили, могло бы свершиться?

— Да, несомненно. Это поразительно по изобретательности и изощренности мысли, но если реализовать вашу идею именно таким образом, все произойдет совершенно естественно. Ведь это совсем просто: для того чтобы я услышала вас в том смутно-блаженном состоянии, в котором нахожусь в эту минуту под воздействием живого флюида, аккумулированного в вашем кольце, вам телефон не нужен: но для того чтобы вы или любой ваш посетитель мог услышать меня, телефонная трубка, которую в эту минуту я держу в руке, должна — не правда ли? — непременно быть присоединенной к передающей пластине, как бы искусно ни была она спрятана.

— Скажите, миссис Андерсон…

— Называйте меня именем, которое я ношу во сне. Здесь я перестаю быть только собой. Здесь я забываюсь и перестаю страдать. То, другое имя напоминает мне эту ужасную землю, к которой я еще принадлежу.

— Сована, вы совершенно уверены в Гадали, не так ли?

— О, что до вашей распрекрасной Гадали, вы так хорошо мне все объяснили, и я так хорошо ее изучила, что отвечаю за нее, как за собственное отражение в зеркале. Мне легче жить в теле этого трепещущего ребенка, чем в своем собственном. Что за изумительное создание! Она существует за счет того высшего состояния, в котором пребываю в данную минуту я: она проникнута нашими двумя слившимися в ней волеизъявлениями. Она двойственна в своем единстве. Это не сознание, это дух. Когда она говорит мне: «Я — тень», — я чувствую волнение. Ах, я предчувствую: она на пороге воплощения!..

У физика невольно вырвался жест удивления.

— Хорошо. Спите, Сована! — задумчиво ответил он ей вполголоса. — Увы! Необходим третий живой человек, чтобы осуществить это Великое Творение! А кто на земле осмелится счесть себя достойным этого!

— Так знайте, нынче вечером я буду ждать. Достаточно одной искры и Гадали явится!.. — произнесла невидимая женщина уже совсем сонным голосом.

Вслед за этим столь же странным, сколь и непонятным разговором воцарилось таинственное молчание.

— Право, даже когда привыкнешь к подобному феномену, всякий раз невольно охватывает какое-то головокружение, — пробормотал Эдисон, — И лучше мне, пожалуй, не углубляться сейчас во все это, а еще немного поразмыслить о всех тех небывалых речениях, подлинность которых человечество никогда уже не сможет проверить, поскольку никому до меня не пришло в голову изобрести фонограф.

Что означало это внезапное, ничем не объяснимое легкомыслие, которое явно выказывал теперь великий изобретатель по отношению к тайне, о которой только что шла речь?

Ах, так уж они устроены, гениальные люди: порой словно нарочно ищут возможности отвлечься от главной своей мысли, и лишь тот момент, когда, подобно пламени, она внезапно вырывается наружу, понимаешь… что у них были свои причины притворяться рассеянными, пусть даже наедине с собой.