Огюст де Лиль-Адан - Рассказы из книги Жестокие рассказы

Горожане разразились восторженными возгласами, приветствуя столь бурный порыв негодования.

Они были отомщены.

Воин стоял в раздумье, опираясь на палку, и пристально смотрел на распахнутые ворота Города.

Но тут по знаку, поданному одним из старейшин, тяжелые створы преградили путь беглецу и плотно сомкнулись меж двумя гранитными косяками.

Тогда перед допертыми воротами Спарты, откуда его изгнали навсегда, юноша упал навзничь, растянувшись во весь рост у подножия горы.

В тот же миг, лишь только зашло солнце и опустились сумерки, черная стая воронов, под одобрительные крики толпы, разом накинулась на лежащего и, накрыв его смертоносным покровом, оградила от оскорблении жестоких людей.

Потом выпала вечерняя роса и прибила пыль вокруг его трупа. На рассвете от человека остались только разбросанные исклеванные кости.

Так погиб, потрясенный до глубины души, храбрый воин, достойный высшей славы, которой завидуют сами боги; умер, благоговейно сомкнув глаза, чтобы ничем тягостным не омрачить свято им хранимый лучезарный образ Отчизны, умер на родной земле, безмолвно сжимая в руке победную пальмовую ветвь; так умер, покрытый вместо пурпура собственной кровью, благородный герой из отряда Трехсот; он был смертельно ранен, и именно поэтому его послали из Фермопил возвестить о победоносной битве и, бросив в горный ручей теснины его меч и щит, велели ему спешить в Спарту из последних сил ради спасения Республики; так принял смерть оскорбленный и поруганный теми, ради кого он погиб, ПОСЛАНЕЦ ЛЕОНИДА.

Перевод М.Вахтеровой

В тот день в Национальной академии музыки должно было состояться прослушивание. Только что принятым высоким решением на суд выносился опус некоего немецкого композитора (его имя, впоследствии забытое, к счастью, не приходит нам на память). Если верить отдельным мнениям, опубликованным в «Ревю де Дё Монд», то этого иностранного маэстро следовало считать не более и не менее как творцом «новой» музыки!

Таким образом, исполнительские силы Оперы собрались с единственной целью: вытащить, как говорится, на свет божий истину, прочитав с листа партитуру самонадеянного новатора.

Момент был серьезным!

Вошедший в зал директор вручил дирижеру объемистую рукопись спорного сочинения. Тот ее открыл, заглянул в нее, вздрогнул и объявил, что исполнить эту вещь в Парижской академии музыки ему представляется невозможным.

— Объяснитесь! — потребовал директор.

— Господа, — продолжал дирижер, — Франция не может себе позволить исказить ущербным исполнением идею композитора… какой бы нации он ни принадлежал. Так вот, в числе оркестровых партий, указанных автором, значится партия военного шумового инструмента, давно вышедшего из употребления, и среди нас уже нет никого, кто бы им владел; этот инструмент, услаждавший слух наших отцов, назывался бунчуком. Я считаю, что полное исчезновение бунчуков во Франции обязывает нас, как это ни прискорбно, отклонить честь данного исполнения.

Эта речь ввергла присутствующих в состояние, именуемое физиологами шоковым. Те, кто постарше, стали смутно припоминать, будто действительно слышали в детстве такой инструмент. Однако сейчас они затруднились бы даже приблизительно описать его форму.

И тут чей-то голос неожиданно произнес:

— Постойте, мне кажется, я знаю нужного человека.

Все обернулись; дирижер вскочил с места.

— Кто это сказал?

— Да это же я, тарелки, — отозвался голос.

Мгновение спустя тарелки стояли посреди сцены, плотно окруженные, осыпаемые лестью, атакуемые вопросами.

— Да, — продолжали они, — я знаю одного старого профессора по части игры на бунчуке, славившегося своим мастерством, и мне известно, что он еще жив!

Раздался дружный крик восторга. Тарелки представали в роли спасителя! Дирижер обнял своего юного сеида (ибо тарелки были еще юными). Умиленные тромбоны молча подбадривали его улыбками; один из контрабасов косился на него завистливым взглядом; барабан потирал руки, приговаривая:

— Он далеко пойдет!

Короче, в эту минуту тарелки познали славу.

Тотчас же предводительствуемая ими депутация вышла из здания Оперы и направилась в сторону Батиньоля, в чьих недрах уединился, прячясь от шума, маститый виртуоз.

Пришли.

Справиться о старике, взобраться к нему на десятый этаж, повиснуть на облезлой рукоятке его звонка и, переводя дух, застыть в ожидании на лестничной площадке было для наших посланцев секундным делом.

Но вот все сняли шляпы: почтенного вида человек с лицом в окаймлении седых волос, длинными буклями ниспадавших ему на плечи, — голова а-ля Беранже, персонаж из романса, — стоял на пороге и жестом приглашал посетителей проникнуть в его святилище.

То был он! Все вошли.

Окошко, обрамленное вьющимися растениями, было растворено в небо, которое чудеса заката окрасили тем временем в багряный цвет. Сидений не хватало: узкая кровать профессора заменила представителям Оперы все те оттоманки и пуфы, коими, увы, слишком часто изобилуют жилища нынешних музыкантов. По углам вырисовывались очертания старых бунчуков; тут и там лежали нотные альбомы с обращавшими на себя внимание заглавиями. На самом видном месте — «Первая любовь», мелодия для бунчука соло; за нею — «Блестящие вариации на тему хорала Лютера», концерт для трех бунчуков и септет для бунчуков в унисон под названием «ТИШИНА».Далее шло юношеское произведение (слегка тронутое романтизмом) «Ночные пляски молодых мавританок на лоне природы в Гранаде в разгар инквизиции» — большое болеро для бунчука и, наконец, главное сочинение мастера: «Вечер погожего дня» — увертюра для ста пятидесяти бунчуков.

Тарелки, ужасно волнуясь, выступили от имени Национальной академии музыки.

— А-а-а! — с горечью протянул старый мэтр. — Теперь вспомнили обо мне? Мне бы следовало… Однако родина прежде всего. Господа, я пойду!

В ответ на осторожное замечание тромбона, что партия, по-видимому, трудна, профессор успокаивающе улыбнулся и сказал:

— Это неважно.

Прощаясь, он протянул им свои бледные руки, искушенные в трудностях неблагодарного инструмента:

— До завтра, господа! В восемь часов в Опере.

На следующий день в кулисах, в зале, в будке беспокойного суфлера царилострашное возбуждение: новость успела распространиться. Все му зыканты,сидя за пультами, находились в состоянии напряженного ожи дания ибоевой готовности. Партитура произведения новой музыки отошла теперь в смысле интереса на второй план.