Огюст де Лиль-Адан - Рассказы из книги Жестокие рассказы

— Еще бы! Как умеет вставить куплет! Глубок, хоть на первый взгляд и забавник!.. Да, он вызывал на размышления! Заправский писатель, слов нет! Великий человек, человек на вес золота. [9] Скриб весил около ста двадцати семи фунтов, если верить старому завсегдатаю ярмарки в Нейи, во время которой поэт соблаговолил взвеситься в Елисейских Полях с условием, что это не получит огласки. Его своеобразное творчество принесло около шестнадцати миллионов дохода, то есть куда больше стоимости золота, соответствующего его весу, особенно если вычесть вес одежды и тросточки. ( Примеч. автора.)

— А как знал все секреты театра! — и т. д.

Хорошо.

Если вы затем произнесете имя одного из его собратьев, имя МИЛТОНА,например, то можно рассчитывать, что, во-первых, из двухсот присутствующих сто девяносто восемь никогда не листали и даже не заглядывали в книги этого писателя, а во-вторых, одному Великому Зодчему Вселенной может быть ведомо, каким образом оставшиеся двое воображают, будто читали его, когда, по нашим сведениям, на всем земном шаре не бывает и ста человек в столетие (да и то вопрос!), которые могут вообще что-либо читать, даже этикетки на баночках с горчицей.

Тем не менее при имени МИЛТОНАу слушателей сразу же возникает представление о сочинениях ДАЛЕКО НЕ ТАКИХзанимательных, с положительной точки зрения, как произведения СКРИБА.Но эта безотчетная осторожность все же не помешает тому, что, отдавая практически предпочтение СКРИБУ,мысль о сравнении МИЛТОНАс ним покажется (инстинктивно и наперекор всему) равносильной мысли о сравнении скипетра с парою туфель — как бы ни был беден МИЛТОНи сколько бы ни заработал СКРИБ,как долго ни пребывал бы в безвестности МИЛТОНи как бы всемирно знаменит ни был СКРИБ.Короче говоря, впечатление от стихов МИЛТОНА,даже незнакомых, слито с именем их автора, и в данном случае отношение слушателей к ним будет таково, словно они их читали. И правда, поскольку Литература в собственном смысле слова не существует, так же как не существует чистое Пространство, то от великого поэта в памяти остается скорее Впечатление величия, которое он произвел своими произведениями и посредством их, чем сами произведения, и впечатление это, под покровом человеческой речи, передается даже в самых пошлых переводах. Когда это явление бывает окончательно признано в отношении какого-нибудь сочинения, то итогом этого признания и является CЛABA!

Вот, вкратце, что ответит наш поэт; мы можем заранее утверждать это, и пусть нам поверит даже третье сословие, ибо мы осведомились у людей, причастных к Поэзии.

Ну, а что касается нас самих, то мы в заключение ответим на это, что вся эта болтовня, в которой сквозит чудовищное тщеславие, столь же пустозвонна, как тот вид Славы, которую она превозносит. Впечатление? Что это такое? Неужели мы обманываемся?.. Нам надо самим, непредвзято и искренно, разобраться в том, что такое Слава! Мы хотим произвести добросовестный опыт над Славой! Такой Славы, о какой вы сейчас говорили, ни один почтенный и действительно серьезный человек не захочет добиваться, не захочет даже терпеть ее, даже за определенное вознаграждение. Так мы по крайней мере надеемся, имея в виду современное общество.

Мы живем в век прогресса, когда, выражаясь словами одного поэта (великого Буало), кошку называют КОШКОЙ.

В соответствии с этим и основываясь на опыте новейшего Театра, мы считаем, что Слава выражается в знаках и проявлениях, ощутимых для всех! А вовсе не в пустозвонных речах, произносимых более или менее торжественно. Мы из числа тех, кто не забывает, что пустая бочка всегда резонирует лучше полной.

Короче говоря, мы констатируем и утверждаем, что чем сильнее драматическое произведение встряхивает вялую публику, внушает восторг, вызывает рукоплескания и возбуждает толки, тем больше его венчают лаврами и миртами, чем больше оно исторгает слез и взрывов хохота, чем сильнее, так сказать, его воздействие на толпу, словом, чем больше произведение ее захватывает, тем больше, значит, заключается в нем обычных признаков шедевра и, следовательно, тем больше оно заслуживает СЛАВЫ.Отрицать это значило бы отрицать очевидность. Надо не пускаться в рассуждения, а основываться на фактах и неоспоримых доводах; мы взываем к совести Публики, которая — слава богу — уже не довольствуется болтовней и восклицаниями. И мы уверены, что в этом вопросе она заодно с нами.

А если так, то возможно ли согласование двух, казалось бы, несовместимых элементов этой, на первый взгляд, неразрешимой проблемы?

Может ли машина как таковая безошибочно привести к какой-либо чисто интеллектуальной цели?

МОЖЕТ!

Человечество (следует признать это) еще до гениального открытия барона придумал нечто похожее, но то был выход из положения грубый и жалкий, то было младенчество искусства, детский лепет — выходом из положения оказалось то, что еще и в наше время на театральном языке называется «Клакой».

В самом деле, Клака — это машина, собранная из людей и, следовательно, доступная усовершенствованию. У всякой славы имеется своя клака, то есть своя теневая сторона, нечто от обмана, от механизма и от небытия (ибо Небытие — начало всего сущего), нечто такое, что можно было бы назвать, в целом, житейской ловкостью, происками, сметкой, рекламой.

Театральная клака не что иное, как одна из ее разновидностей. Когда знаменитый режиссер театра Порт-Сен-Мартен сказал в день премьеры встревоженному директору: «Пока в зрительном зале останется хоть один прохвост с купленным билетом, я ни за что не отвечаю», — он тем самым выказал отличное понимание того, как стряпается Слава! Это поистине бессмертные слова! Оми поражают, как луч света.

О чудо… На Клаку-то, именно па нее, говорим мы, а не на что другое, и бросил Боттом свой орлиный взгляд. Ибо подлинно великий человек не пренебрегает ничем, он использует все, отбрасывая лишь ненужное.

Да, барон если не возродил, так обновил ее, и кончится тем, что нам придется, выражаясь газетным языком, ее санкционировать.

Кому дано было — особенно среди широкой публики — проникнуть в тайны, в бесконечные уловки, в бездны изобретательности этого Протея, этой гидры, этого Бриарея, именуемого КЛАКОЙ?

Найдутся люди, которые, самонадеянно улыбнувшись, почтут нужным возразить нам, что, во-первых, Клака претит писателям, во- вторых, что она надоела Публике, в-третьих, что она выходит из употребления. В таком случае мы немедленно и очень просто докажем им, что, говоря такие вещи, они упускают случай помолчать, который им, быть может, уже никогда больше не представится.