Йоханнес Йенсен - Дарвин и птица

Снег еще покрывает землю, но весна близко. Дни все прибывают, небо среди облаков стало светлым и далеким; мы не успеваем оглянуться, как у нас уже теплые ночи. Эта капризная мокрая и лучезарная погода — настоящая датская погода. Ни одна другая страна не лежит так открыто под просторным небом, как Дания. То кажется, что Балтийское море наполнит улицы Копенгагена влажным морским ветром, низко плывущими облаками, серым туманом с запахом водорослей; то над городом сияет солнце, как влюбленное божество.

Здесь венчается весна, здесь рождаются изменчивость и легковерие, ослепление и бредовые галлюцинации; на этих низких островах весна чувствует себя, наконец, дома.

Одно из мест, куда раньше всего приходит весна, — Западное кладбище. Так просторно и светло на высоко лежащем погосте, обращенном одной стороной к башням и казармам города, другой — к незастроенной земле, морскому берегу и далекому горизонту. На дорожках и могилах, освещенных солнцем, тает черная земля и от увядшей травы под холодными лучами солнца поднимается чуть заметный пар, но в тени под елками земля еще тверда, как железо, с тонким слоем хрустящего инея. Как здесь тихо! Маленький пруд пристально смотрит своим ледяным расколовшимся оком. Когда я был здесь в последний раз, он был похож на кипящий котел; светлая вода сливалась с солнцем, а жабы показывались и ныряли. Все это было, все это будет. Но теперь здесь еще по-зимнему глухо. Только одна-единственная птичка поет на плакучей иве, изливается высокой ноткой, такой же чистой и холодной, как преждевременное сияние солнца.

Несколько молодых высоких ивовых побегов с белыми почками тянутся к беловато-голубому небу, и блестящая их кожица залита светом; они грациозно качаются, мерцая, как связка копий, и посылают в голубое пространство тонкие молнии солнечного света. Эта игра повторяется каждую весну. И кому вы можете помешать, если сидите в такой день один, наблюдаете за природой и тихо разговариваете с другом, умершим и все же таким близким?

Кругом в суровом молчании стоят памятники, маленькие кипарисы и намеренно искалеченные тополя; это город в миниатюре, куда все въезжают так торжественно. Есть какой-то своеобразный юмор, глубина чарующего неведения в том, что коренные жители Копенгагена устроили этот город в миниатюре как отражение несуществующего мира. Не древнее ли это представление о юге с его кипарисами? Или это языческое, слепое, неугасимое воспоминание о ледниковом периоде, когда климат севера был тропическим, об утерянном времени, обломки которого можно встретить только на наших кладбищах? Как бы то ни было, город-кладбище имеет свой монументальный стиль в миниатюрном виде. Здесь покоятся Г. П. Гансен, Р. Мессершмидт и многие другие. Нам кажется, что мы их знаем, и испытываем к ним дружеское чувство. Время стоит неподвижно над городом могил…

Но солнце величаво пылает на белом небе, сверкает и растет. При взгляде на него кажется, что с него падают каплями солнце за солнцем, как кольцо Одина. А тепло, посылаемое солнцем сквозь морозный воздух от невероятно далекой огненной сферы, о которой мы почти ничего не знаем, — это тепло так таинственно, что вас потрясает ужас, первородный, как сама жизнь, и потому сладкий, опьяняющий счастьем и пронзающий скрытой в нем мыслью о смерти.

Капитал весны, единственный, который стоит копить, заключается в том, что с годами ты становишься все ближе к природе, пока, наконец, с ней не сольешься. Жизнь не настолько печальная, чтобы с годами не чувствовать ветра, не видеть растений, солнечного света и красок; напротив, чем больше теряешь сил и страстей, тем тоньше воспринимаешь окружающее. Обо всем этом я размышлял в один из дней, когда у меня явилась потребность представить себе символ, в котором были бы налицо красота, глубина и длительность. Я увидел тогда весну и Дарвина.

Это было в лесу в один из первых весенних дней. Земля побелела от анемонов, а буки покрылись свежей зеленью. Это была ослепительная, пронизанная лучами солнца листва и голубое чудо на голубом небе. В этом море юных ликующих красок стволы буков с их свежей серой корой стояли, как живые колонны. Сначала я не видел ничего, кроме распускающейся листвы, волн солнечного света и синевы неба, в которых все приобретало весеннюю глубину.

Вдруг я заметил лицо у ствола старого, толстого бука, полузакрытое нежной зеленой веткой. Это Дарвин. Его трудно различить, потому что его бледные старческие черты лица и седая борода почти сливаются с серой корой старого дерева, а листва свешивается на его длинный выцветший плащ. Старик сливается с природой и на склоне своей жизни идет навстречу весне; он, душа которого была прекраснейшим примером самой гениальной мимикрии, которую когда-либо видели люди.

Он стоит неподвижно, и чувствуется, что спокойствие этой красивой головы приобретено его любовью к земле. Видишь, что жизнь и мудрость — это только внимательность.

Его глаза направлены в одну сторону, в определенное место; пытливым взглядом он что-то наблюдает, взглядом того, кто много испытал в жизни и только теперь получил способность познавать.

Я следую направлению его взгляда и нахожу в листве орешника маленькую птичку. Я бы ее сам не увидел: она тихо сидит среди зелени, незаметная, благодаря своей окраске. Она вьет гнездо; у нее в клюве длинный конский волос, она наклоняет голову то вправо, то влево, тихонько подвигаясь взад и вперед по веточке, поправляя волос в гнезде, уже почти законченном среди двух веток. Она чувствует себя так уверенно, так беззаботно прыгает между листьями и солнечными пятнами, точно она одна; она ведь везде у себя дома и доверяется своей крошечной судьбе. День синеет, листва впивает в себя теплый воздух.

В этот весенний день я вижу, как великий ученый стоит, почти поглощенный окружающей его природой, состарившийся и больной, но с бессмертием в кротких глазах. Он точно покрыт мхом, с глубокими морщинами на землистом лице, у него, с позволения сказать, бородавка на носу, а борода спускается тонкими, выцветшими прядями. Он похож на старое растение. Но цвет голубых мудрых глаз сливается с цветом весеннего голубого неба. Надо зорко смотреть, чтобы заметить его в лесу.

Он невольно напоминает того божьего человека из сказки, который всего час слушал в роще пение птички, а когда очнулся от восторга, оказалось, что прошла уже тысяча лет. И Дарвин так же стоит там и пронизывает мыслями тысячелетия, потому что он видит не только птицу в лесу, он сознает, что это оперенное существо, предки которого выползли когда-то в виде рыб из морской воды на сушу. «Периофтальмус», — шепчет, быть может, он, блуждая в мыслях где-нибудь под тропиками в лесу, где он видел рыбу на суше. Мысли старика, сравнивающего и вновь открывающего, и здесь, возле птицы, и там, в Юрском периоде.