Эрнст Гофман - Мастер Иоганн Вахт

Вот вам сонеты Петрарки [4], вот Овидиевы элегии, возьмите их, читайте, сочиняйте, и прочтите мне все, что напишете. Быть может, и мне тем временем выпадет на долю некоторая любовная тоска, на что я имею легкую надежду, так как, вероятно, влюблюсь в неизвестную даму, только что приехавшую в гостиницу «Белой овечки», на Каменной дороге. Граф Нессельштедт видел ее лишь мельком в окошке, но утверждает, что она прелестна, очаровательна. Вот тогда, о друг мой, мы с вами, подобно Диоскурам, будем вместе страдать и об руку пойдем по блистательному пути чистой поэзии и любовной тоски. Заметьте, дружок, какое важное преимущество дает мне мое звание: какая бы любовь ни охватила мое сердце, ее надеждам и стремлениям не суждено осуществиться, и это придает ей сразу трагический характер. А теперь, мой друг, скорее пойдем в лес, в лес! Нельзя же без этого.

Благосклонному читателю стало бы невыносимо скучно, если бы я принялся теперь во всех подробностях и в самых изысканных выражениях излагать ощущения и поведение влюбленных Нанни и Ионатана. Этого добра наворачивают достаточное количество в каждом плохом романе, и подчас довольно забавно бывает подмечать, на какие чудеса и выверты пускается автор, чтобы показаться как можно оригинальнее.

Мне кажется, гораздо важнее обратиться к мастеру Вахту и проследить течение его мыслей.

Достойно удивления, что человек, одаренный таким здравым умом и сильным характером, как мастер Вахт, сумевший с непоколебимою твердостью перенести жесточайшие испытания, которые стерли бы в порошок всякого другого, более слабого человека, мог до такой степени выйти из себя из-за пустого случая, который всякий другой отец семейства счел бы за сущий вздор, легко устранимый, и так или иначе уладил бы его без особых хлопот. Благосклонный читатель, вероятно, того же мнения, и полагает, что такое обстоятельство должно было иметь какую-нибудь психологическую подкладку. Одна лишь эта досадная расстроенная нота в душе Вахта могла внушить ему мысль, будто любовь бедной Нанни к неповинному Ионатану должна разрушить счастье всей его жизни. Но именно потому, что в гармоническом существе величавого старика могла зародиться подобная фальшивая нота, не было надежды ее заглушить, а также нельзя было заставить ее молчать.

Вахт знал женскую натуру с самой простой, но в то же время самой возвышенной и прекрасной стороны. Его покойная жена дала ему заглянуть в самую глубь своего чрезвычайно женственного существа, чистого и прозрачного, как море в тихую погоду; он знал, какого сорта бывают женщины-герои, вечно воюющие с непобедимым оружием в руках. Его жена осталась сиротой без отца и матери, но у нее была богатая тетка, все состояние которой должно было перейти по наследству к ней; однако она отступилась от этого наследства и от всех родственников, сумела выдержать настояния церкви, доставившие ей много горьких минут, и, будучи воспитана в католической религии, не только вышла замуж за протестанта Иоганна Вахта, но незадолго перед тем сама, вследствие чистого и пылкого убеждения, перешла в лютеранскую веру в городе Аугсбурге. Все это воскресло теперь в памяти мастера Вахта, и он со слезами вспомнил, с какими чувствами повел он свою невесту к алтарю.

Нанни была живой портрет своей матери, и Вахт любил ее с несравненной горячностью; одного этого было более чем достаточно, чтобы ему казалось дьявольской жестокостью применить какое-либо насилие для разлучения ее с любимым человеком. С другой стороны, мысленно пробегая всю прошедшую жизнь Ионатана, он должен был сознаться, что редко можно встретить в одном и том же человеке такое счастливое соединение всяких добродетелей: Ионатан был благочестив, прилежен, скромен и вдобавок чрезвычайно хорош собой; правда, в его тонких чертах и общем выражении лица было нечто женоподобное, а изящная фигурка его была немного тщедушна, но на всей его внешности лежал несомненный отпечаток нежности и умственного превосходства. Далее, вспоминая, что эти двое детей от самого младенчества постоянно были вместе и постоянно проявляли чрезвычайное сходство характеров и наклонностей, мастер Вахт сам не мог понять, как он раньше не предвидел того, что случилось, и заблаговременно не положил этому предела… Но теперь было уже поздно.

Гонимый внутренним волнением, он скорым шагом углублялся в горы. Никогда еще не испытывал он такого настроения и склонен был считать его дьявольским наваждением, тем более что в его душе возникали такие страшные мысли, что через минуту сам он содрогался от них. Он никак не мог успокоиться и не в состоянии был прийти к какому-либо решению. Солнце уже близилось к закату, когда он достиг деревни Бух; он вошел в трактир и приказал подать себе чего-нибудь получше на обед и принести бутылку пива.

– Эге! Доброго вечера и приятного аппетита, эй! Вот, можно сказать, неожиданная встреча! Не думал, не гадал встретить здесь, в нашем живописном Бухе, и в такой прекрасный воскресный вечер дорогого мастера Вахта! Просто глазам своим не верю! Вероятно, и почтеннейшее семейство ваше где-нибудь тут же, поблизости?

Так приветствовал мастера Вахта чей-то звонкий, пронзительный голос. То был не кто иной, как господин Пикар Леберфинк, ремеслом лакировщик и позолотчик и самое уморительное существо, какое возможно себе представить. Он-то и прервал тягостные размышления мастера Вахта.

Самая внешность Леберфинка производила чудное впечатление. Это был маленького роста, коренастый человек с чрезмерно длинным туловищем и короткими кривыми ножками. Впрочем, он был совсем недурен собою, у него было добродушное, круглое лицо, румяные щеки и довольно живые, блестящие серые глаза. Следуя устарелой французской моде, он всякий день завивал и сильно пудрил себе волосы, а по воскресеньям одевался с особой изысканностью. Так, например, он надевал лиловый шелковый камзол со светло-желтыми полосками и огромными пуговицами в серебряной оправе, пестрый вышитый жилет, ярко-зеленые атласные штаны, белые шелковые чулки с тонкими полосками небесно-голубого цвета и черные лакированные башмаки с большими блестящими пряжками. Если к этому прибавить изящную походку настоящего танцмейстера, некоторую кошачью гибкость телодвижений, виртуозную ловкость в ногах, что было особенно заметно, например, при перепрыгивании через сточные канавки, то не мудрено, что маленький лакировщик повсюду слыл за отменного чудака. С остальными его качествами благосклонный читатель вскоре сам познакомится.

Мастеру Вахту было, в сущности, не неприятно, что таким образом были прерваны его скорбные мысли.

Лакировщик и позолотчик, господин или, скорее, мосье Пикар Леберфинк был нелепый малый, но при всем том честнейшая и благородная душа, большой либерал, добряк, щедрый к бедным и услужливый относительно друзей. Ремеслом своим он занимался лишь изредка, чисто из любви к искусству, потому что в заработке не нуждался.